Сергей Татур - Пахарь

Дмитрий Павлович не без труда нашел могилы бабушки и тети, смахнув листья с металлической скамейки, сел. Лист, кружась, лег ему на голову. Он взял его двумя пальцами, смял, сдул с ладони желтую труху. Вспомнил картины своего детства, когда и бабка, и тетя были живы и воспитывали его, как могли. В то время он не знал, куда деться от их нравоучений. Теперь они были милы и приятны ему. Многие из простых назиданий малограмотной бабки пустили в нем прочные корни — в них заключалась правда жизни. Он вспомнил свое потребительское, эгоистическое отношение к этим растившим его милым женщинам. В словах, с которыми он обращался к ним, преобладали: дай, приготовь, пришей, постирай, погладь, свари. Из всей массы домашних дел он охотно выполнял лишь некоторые. Носил воду из колонки, которая была метрах в ста от дома, топил зимой прожорливую «контрамарку». Ездил на велосипеде на базар. Причем прежде чем попасть на базар, он мог объехать полгорода. Уже сколько лет рядом с ним нет ни бабушки, ни тети. И столько же лет, сколько их нет в живых, ему их не хватает.

Он спросил себя, почему человек устроен так странно? Должное своим близким в полной мере он отдает только после их смерти, тогда, когда им уже совершенно не нужны эти запоздалые знаки внимания. «Так же ляжем в землю и я, и Оля, и Кирилл, и Петя, — вдруг сказал он себе, и несправедливость этой реальности вновь потрясла его, как и несправедливость смерти Иргашева. — У нас примут дела новые люди, еще не появившиеся на свет. Они будут расти сорванцами и неумейками. Будут постигать суть вещей через синяки, шишки и разбитые носы. Но придет час, и они громко заявят о себе. А нас уже не будет, но многое в них будет от нас. «Все живое особой метой отмечается с давних пор…»

Дмитрий Павлович нашел старое ведро и полил заматерелый куст сирени. Постоял еще у могил, прислонившись к акации. Вспомнил друзей, трагически рано ушедших из жизни. «Ого, — удивился он, — многих же я проводил в последний путь. А сколько раз смерть подкрадывалась ко мне, но я увертывался, делал невообразимый кульбит, выворачивал руль и разминался с нею, а потом вытирал холодный пот и радовался своей ловкости и везучести».

Он вдруг захотел найти могилу столетнего. Пошел, хрустя листьями, петляя. Быстро прочитывал надписи на надгробиях и вычитал из года смерти год рождения. Люди умирали во всех возрастах, начиная с младенческого. До восьмидесяти доживал мало кто, до девяносто — и вовсе. Все правильно, людям отпущено меньше. Столетний старец в жизни встретился ему лишь однажды и произвел впечатление человека, чрезмерно задержавшегося на этом свете. Старец уже не помнил ничего, за исключением нескольких эпизодов из своего детства. Не помнил, как звали его детей, которые все поумирали…

Он ушел с кладбища в сумерки. Ему было много легче, чем утром, и легче, чем днем.

Плохим был бы Дмитрий Павлович руководителем, если бы смерть Карима Иргашева застала его врасплох. Да, он ничем не мог помочь Кариму, и это его угнетало и продолжало угнетать. Но после того как врачи поставили свой диагноз, который, по существу, являлся приговором, он был обязан найти на место, которое скоро станет вакантным, компетентного, энергичного инженера. Для него было далеко не безразлично, кто займет освободившуюся должность. Было очень важно, чтобы этот человек оказался единомышленником, чтобы с ним можно было продуктивно работать.

Когда похороны остались позади и чиройлиерские будни с прежней неумолимостью захватили и закрутили Дмитрия Павловича, он наперекор текучке вновь и вновь возвращался к вопросу о том, кого рекомендовать на место Карима. В тихие часы ночных раздумий это был самый насущный вопрос. Днем он присматривался к людям — возможным кандидатам. Спрашивал совета у Курбанова, просил и его присматриваться, думать. Ночью взвешивал, сопоставлял.

Кого-то своей властью мог направить ему товарищ Киргизбаев. Кого? Он перебрал пять-шесть инженеров главка, о которых ему было известно, что они кандидаты на выдвижение. Они могли бы потянуть. Да, они бы потянули, но не так, как ему было нужно. Ни за одного из них он бы не пошел просить. Наоборот, он бы попросил не назначать их, а если бы с этой просьбой не посчитались, принял бы все возможные меры, чтобы назначение не состоялось. Эти люди не обладали всеми теми качествами, которые он считал обязательными для главного инженера треста. Они бы, конечно, работали, двигали дело вперед, но не вдохновенно, а расчетливо и спокойно, не только не забывая о себе, а ставя свои личные интересы высоко, очень высоко. Он знал, во что это обыкновенно выливается. В постоянную оглядку на вышестоящие инстанции, в слепое следование указаниям сверху. В беспринципность. Разумеется, он мог и ошибаться, но велика была и вероятность его предположений.

Каким же он видел своего главного инженера? Человеком, влюбленным в технику. Он хотел, чтобы его главный инженер был в курсе всех технических новинок отрасли, сам заказывал и внедрял их. И чтобы он был в курсе всех новинок в организации труда. Чтобы этот человек взял на свои плечи все, связанное с техническим прогрессом, и не только не тяготился, а гордился этой немалой ношей. Он бы, конечно, помогал ему, направлял его усилия. Но не ущемлял самостоятельности.

Дмитрий Павлович вспомнил, сколько сил и времени он потратил на освоение комплекса по бетонированию каналов. Как правило, новая техника сложна, капризна, недостаточно отработана. Но, устранив огрехи и научив людей управлять ею, можно спокойно вкушать от плодов дерзкой инженерной мысли. Да, они повозились, поломали головы. Но освоили комплекс и вдвое подняли производительность труда на бетонировании каналов. Он не отступил, а временами ему очень хотелось бросить комплекс к чертовой бабушке, поставить на нем крест. Он продвигался вперед почти на ощупь, и сколько было тщетных усилий, которые только озлобляли людей! И надо, чтобы его новый главный инженер не отступал, терпеливо доводил начатое до победного конца, Технической косточкой должен быть его главный инженер. Технарем с головы до пят. Тут и Толя Долгов не подойдет, и не надо его трогать. Нет никакого смысла. Друг, и опереться можно, не подводил и не подведет, но техника для него лишь средство, лишь послушное человеку железо. Не его это призвание. На свое место Дмитрий Павлович рекомендовал бы Долгова не колеблясь. Поставить задачу и организовать ее исполнение Толяша умел. И воодушевить людей умел, и подпереть своим начальственным плечом сложный участок. И вину свою научился признавать честно. Собственно, с того часа, когда Толяша перестал перекладывать свою вину на плечи тех, кого можно было подставить под удар, ничем не рискуя, рискуя только подмочить свою репутацию, Голубев и начал опираться на него, а до этого было рано. Но, при всем при том, место умершего главного инженера не для него. Тут, он чувствовал, была своя тонкость, требовавшая особой деликатности. Голубеву придется объяснить Толяше, почему он не предложил ему этой должности. И объяснить так, чтобы у друга не осталось чувства ущемленности и горечи. Пожалуй, он скажет Долгову, что судьба первой насосной решается в котловане, и в обкоме партии его настоятельно просили не ослаблять коллектив, возводящий насосную. Ради того, чтобы пощадить самолюбие товарища, он готов был быть и дипломатом.