Сергей Татур - Пахарь

— Я так и поступаю, но мне от этого не легче, — оказал Дмитрий Павлович.

— Объясни людям, что к чему. Чтобы не унывали. И чтобы порядок, который создали у себя, блюли и совершенствовали на радость тебе, мне и самим себе.

— Интересно у нас разговор повернулся. Думал, вы упор сделаете на предпусковое кручение. Мол, поднажмешь и наверстаешь. А вы даже вину на себя берете, совесть мою успокаиваете. Но только не во изменение первоначального приказа.

— Язва ты, — простецки так бросил Иркин Киргизбаевич. — Это, может быть, и не вина, тут как посмотреть. Мы выкручиваемся, как умеем. Дадим план — никто не погладит против шерсти. Вот четыре года назад, когда о выполнении девятой пятилетки отчитывались и обстоятельства тоже сложились не сладкие, мы приписали к введенным землям целый массив, на котором только разворачивались мелиоративные работы. На меня надавили, я подчинился. Прокол тот помню. Бывалые люди говорят, что ошибки хороши только одним: позволяют извлекать уроки. Урок получил. С тех пор на приписки и сам не иду, и никого из подчиненных не толкаю. Пережил в связи с этим много. Знаю, из-за этого отношения у нас не сложились. Корю себя. Когда был пацаном, говорил, признавая вину: «Хочешь, ударь!» Но ушло то золотое время, когда все решалось просто, движением кулака от подбородка к подбородку, добро и ненависть открыто лежали на самой поверхности — бери, что тебе по нраву.

— Обстоятельства тогда складывались как сейчас? — спросил Голубев.

— Хуже, в том смысле, что я, новоиспеченный начальник, не знал всех тонкостей подведения итогов. Позволял на себя давить, когда здравый смысл требовал твердости. Но это прошлое, а нам в будущее смотреть надо. Твоя рабочая эстафета мне по душе.

«Наша рабочая эстафета», — хотел поправить начальника Голубев, но не поправил.

— Она тем хороша, что думать заставляет, — вдруг разоткровенничался Киргизбаев. — По-новому осмысливать показатели, которые оценивают нашу работу. Вот, например, рубль, те самые капиталовложения, которые мы должны осваивать. Можно тысячу домов начать и ни одного не кончить. Вал дадим большой, выглядеть будем солидно, в передовики пробьемся с таким валом. А толку никакого, вред один. Потому что нет законченных объектов, нет ввода, нет конечного результата. А начни я пятьсот домов и вовремя их введи, в них люди поселятся, решат свой жилищный вопрос. Вот она, польза, на ладони, в доказательствах не нуждается. Почему же мы до сих пор за вал держимся, а не отчитываемся за готовые, вместе с ключами сданные заказчику объекты? А потому, что за вал нам отчитываться и привычнее, и проще. Вал не ввод, освоению средств практически нет предела. Отсюда и ухудшение качества, и падение трудовой дисциплины, и нравственные проколы. Рабочая эстафета не вал, а ввод ставит на первое место. Пуск, готовую продукцию. Тем она и примечательна! Возьми наше управление. Созданы все условия для комплексного освоения земель, для того, чтобы строительный конвейер давал нам отличную готовую продукцию — целинные совхозы. Это и итальянцы нам говорили, глаза пялили, и американцы — те говорили это, потупясь. Но и мы в некоторых пор средства осваиваем, а нужного ввода не даем, растекаемся по древу. То, се, средства освоены, а ввода нет. Позор? Это эмоциональная оценка происходящего. А строгая, деловая оценка говорит о том, что это — следствие устаревших показателей, которые мы закладываем в планы и расчеты. И следствие давления сверху: давай земли, прочее потом! Сейчас с помощью аврала мы стараемся выправить положение, затушевать существующие недостатки. В этом — преуспели. Но даю слово: все отдам ради того, чтобы рабочая эстафета успешно финишировала!

«Кто его так пообтесал?» — подумал Голубев. А вслух сказал:

— Убедили. Иметь в начальнике единомышленника всегда приятно.

Его прежнее представление об этом человеке поколебалось.

Для ускорения строительства дренажной сети на новых землях было мобилизовано еще около двух тысяч человек, но ни один из них не был снят с первой насосной. Теперь Дмитрий Павлович знал, что делать. Пессимизму не поддаваться. Закрепиться на завоеванных позициях и во что бы то ни стало удержать их. А там ситуация изменится, подойдут свежие силы, и…

Ночью устанавливалась тишина почти полная, и если бы не редкий лай собак, казавшийся близким и громким, и не рокот далеких грузовиков, идущих узбекским трактом, можно было бы, наверное, услыхать, как падают листья во дворе, светит луна, мерцают звезды и вспарывают атмосферу метеориты. Ночь гасила суету, усмиряла тщеславие. Обыденные дела забывались, мысль забиралась высоко, и открывались пространства для обзора, как со смотровой, поднятой над городом, над Голодной степью, а то и над всей Землей площадки.

Дети давно спали, а мы не спали. Моя голова лежала на Димином плече. Я прижалась к нему, большому и сильному, и мне было хорошо. Мне снова было так хорошо, как давно уже не было. И я боялась, что это ощущение скоро кончится, ведь все хорошее приходит редко и проходит быстро, и след, который оно оставляет в душе, потом долго рассматриваешь со всех мыслимых и немыслимых расстояний, и удивляешься его прочности и тому, что никакие другие следы на него не наслаиваются и не портят его, не видоизменяют. Я уеду и буду одна, думала я. Зачем? Так было надо. Я устала работать вполсилы, я теряла к себе уважение. Дима же считал это блажью, бабским очередным труднообъяснимым выкрутасом, с которым ничего нельзя поделать, коль он есть, и который надо терпеть, пока он сам собой не зачахнет под натиском столь же труднообъяснимых новых выкрутасов.

Конечно, если ты пахал вчера, пашешь сегодня и будешь пахать завтра, стараясь так, как позволяет твоя добросовестность и порядочность, то жизнь кажется простой, и чьи-то выкрутасы только портят ее и возмущают, потому что нельзя ответить, зачем они. Впрочем, на эту тему мы с ним не полемизировали, слишком разными были исходные позиции и защищаемые нами ценности.

Рука мужа время от времени напрягалась, и тогда я плотнее приникала к нему. Блики света бродили по стене. Ночью, если только не идет обложный дождь, никогда не бывает полной темноты. А лунная ночь — это вообще волшебство. Какие мягкие, призрачные краски, и все-все видно, лишь отдаленные предметы теряются в желтом свечении. Тот же день, но приглушенный, сумеречный, недопроявленный, не нервный. И на душе совсем не так, как при солнечном свете, — грустно, и светло, и свободно одновременно.

Я думала о своем, а Дима молчал, то есть тоже, думал о своем. Дни и ночи, когда он думал только обо мне, ушли в далекое прошлое. Так давно все это было — да было ли вообще? И мне захотелось, чтобы мы думали не каждый о своем. Но вместе мы умели обдумывать только его дела, не мои.