Сергей Татур - Пахарь

— Ай, Толяша! — сказал Дмитрий Павлович. — Ай, молодец! Когда, Сабит Тураевич, мы были здесь в последний раз? В этом году еще не были, а год вот-вот сделает нам ручкой!

— Не понимаю тебя, командир, — сказал Толяша. — Чем хвастаешься! Мы не наградная комиссия, усердия твоего в расчет не берем. Я, например, в отличие от тебя дважды в месяц вкушаю все саунные удовольствия. И между прочим, не провалил ни одного твоего задания. Чья правда, Сабит Тураевич? Откуда еще выскочишь таким свеженьким?

— Я разве тебе ставлю на вид, — загремел Дмитрий Павлович. — Я себя корю. Такие возможности — и ноль внимания.

— Как ты еще жениться нашел время!

Мужчины надели плотные войлочные шапочки, взяли по толстой доске, чтобы не садиться на горячее, быстро вошли в сауну и плотно прикрыли за собой дверь.

— Сто пять градусов! — удовлетворенно отметил Дмитрий Павлович. — Дух, дух-то эвкалиптовый! Блаженствуй, братцы!

Сабит Тураевич перевернул песочные часы, рассчитанные на две минуты. Незримые электронагреватели раскалили булыжник, горкой сложенный на стальном каркасе. Слабо струился свет. Поднялись на полки. Тепло навалилось и обволокло со всех сторон. Абсолютно сухой воздух высасывал из тела влагу, как насос. Сухое стоградусное тепло выжимало человеческое тело, как хозяйка выжимает белье. Спина, грудь, ноги, руки, лоб покрылись бисеринками пота. Бисеринки собирались в капли, которые падали на деревянный настил и тут же испарялись. Хорошо. Ай, хорошо!

Худой, стройный, экспансивный Толяша Долгов и грузный Сабит Тураевич, сидевшие от Дмитрия Павловича слева и справа, каждый по-своему выражали охватившее их блаженство. Жар проникал в грудь вместе с воздухом, дышать становилось тяжело. Песочные часы отсчитали свои две минуты, и Сабит Тураевич перевернул их. «А на Венере, в самом низу сверхплотной атмосферы, четыреста градусов. Не сто, а четыреста», — вдруг отчего-то вспомнил Дмитрий Павлович. Все обстояло отлично, рядом находились люди, которых он любил. Но что-то его отвлекало и беспокоило. Что-то оставалось несделанным, он даже не знал, что. Беспокойство жило глубоко внутри него, в потаенных, укрытых от людей уголках его натуры. Оно жило там всегда. Всегда или не всегда? Нет, когда он учился в школе, когда шалопайничал — было в его жизни и такое замечательное, неповторимое время — его ничто не беспокоило, не тяготило. И этим — полным отсутствием беспокойства — то далекое время запомнилось ему. Тогда ему было лучше всего. Беспокойство пришло вместе с ответственностью за людей, за судьбу плана. Пришло, поселилось и уже не покидало его. И пока он ублажал себя иссушающим саунным жаром, где-то что-то не ладилось, не стыковалось, не срабатывало как надо. Беспокойство просто присутствовало, не давило и почти не мешало. Очень неназойливо оно присутствовало, просило не обращать внимания. Но он чувствовал, что Анатолию было лучше, и Сабиту Тураевичу тоже было лучше, чем ему.

Курбанов вышел первый, Толяша поспешил за ним. Дмитрий Павлович посидел еще. Воздух сразу сгустился, стал плотнее, осязаемее. Сердце стучало быстро, но пульс наполнялся хорошо. Это было похоже на восхождение на вершину. Еще немного, и откроется сказочный простор на все четыре стороны света. Но как труден каждый шаг. Как трудно дышать! Вниз! Вниз! Жар вытолкнул его в предбанник, и он, бросив на диван войлочный колпак, прыгнул в бассейн. Вода обожгла и возвратила блаженство. Как будто и не было одуряющей жары, от которой волосы встают дыбом. Он нырнул и поплыл под водой с открытыми глазами. Вот они, радости жизни — для нас они, для нас! Беспокойство отступило, но не ушло совсем.

Толяша протянул ему широкое полотенце. Он завернулся в махровую мягкую ткань и стал похож на римлянина, строгого и отважного, готовящегося сказать свое слово. На столе, накрытом белоснежной льняной скатертью, стояло откупоренное пиво «будвар». Толяша на полу, на клеенке, разделывал огромного копченого жереха. Отлетала чешуя, нож шел туго, а запах распространялся непревзойденный.

— Где достал? — спросил Дмитрий Павлович.

— Пиво или рыбку?

— Ты знаешь кто? Блин ты горелый!

На отдельную тарелку Толяша сложил янтарную икру.

— Жерех арнасайский, — пояснил он. — Сам взял на перемет. Судачки были, щучки, змееголовы и этот поросенок. Коптил тоже сам, на вишневых чурочках. Все — сам. Фирма, как ты догадываешься, работает с гарантией.

Дмитрий Павлович залпом осушил стакан. Сабит Тураевич налил себе полпиалы зеленого чая. Дмитрий Павлович наполнил стакан снова. И стал смаковать пиво. Пена плотная, горькая. Пожалуй, положи поверх пены пятак — монета удержится. Кажется, так определяют, достойно ли пиво Знака качества. Пиво было с приятной горчинкой. Прозрачное, желтое, как икра жереха. Издалека пивко, у нас такое не варят. Могли бы, конечно, да что-то мешает. А как искоренить то, что мешает? Отменное пиво. А жерех, жерех!

Толяша достал горячие лепешки и соленые косточки урюка.

— Уважил? — спросил он.

— Змей ты искуситель!

— То-то, командир.

Они сделали второй заход. Опять сухой жар глубоко проник в тело и стал выжимать воду, а заодно и всевозможные болячки — насморки, радикулиты, ревматизмы.

— Сабит Тураевич, у меня к вам вопрос, — сказал Толяша. — Как совместить рабочую эстафету с сауной? Как найти время? Подскажите нашему уважаемому командиру. Пусть в будущем не смешит честных людей, рассказывая, что не более раза в год пользуется этим райским благом цивилизации.

— Дима, товарищ Долгов абсолютно прав, — сказал Сабит Тураевич.

— Вы что, пришли сюда критиковать меня? — спросил Дмитрий Павлович. — Я все признаю и обязуюсь исправить недостатки, на которые вы мне сейчас указали. Новых вопросов ко мне нет?

Беспокойство, постоянно жившее в нем, вело и вело свою нескончаемую работу. Оно вело ее исподволь, негромко и настойчиво. Где-то он что-то упустил, не успел, недопонял, отдал не то распоряжение. Сейчас он не мог сказать, что именно он сделал не так. Но завтра узнает и огорчится. И засучит рукава. Было ощущение потери, уже случившейся или надвигающейся. Оно явилось ниоткуда, пришло и не собиралось уходить. И даже стоградусный сухой саунный жар не размягчал и не изгонял все его сомнения, предчувствия и беспокойства. Он был здесь, в обшитой толстыми кедровыми досками жаркой комнате, и пот стекал с него ручьями. И единовременно он был далеко отсюда, на многочисленных своих объектах, и на самом главном объекте — первой насосной. Он видел своих людей в деле, знал их заботы, нужды и желания. И от того, что он был сейчас не со своими людьми, а нежился в роскошной сауне, ему и было не по себе. Словно он украдкой, исподтишка хватал то, что ему не принадлежало. Беспокойство мешало расслабиться совершенно, как он расслаблялся двадцать лет назад в парных, сгоняя лишний вес перед серьезными соревнованиями. Тогда он был сложен, как Аполлон. Теперь в нем было много лишних килограммов, которые он не сгонял ни ежедневной зарядкой, ни бегом, ни плаванием, и которые уже определенно мешали ему. Тело медленно, но неудержимо теряло упругость, и силу, и неутомимость.