Сергей Татур - Пахарь

— На снег! — скомандовал Сабит Тураевич.

Во дворе было много снега, и он продолжал падать крупными хлопьями. Они выбежали и стали осыпать друг друга снегом. Но разгоряченным телам этого было мало. Тогда они стали кататься по снегу. Снег сразу таял, едва касался распаренных тел. Они совершенно не чувствовали холода. Они растирали себя снегом и гоготали. Так, так! Еще рразик, еще рраз! И — в бассейн. Вот она, сказочная, несравненная прелесть бытия!

Каждая клетка тела была разбужена и взбодрена. Дмитрий Павлович и Толяша выпили еще по бутылке «будвара», а Сабит Тураевич налил себе зеленого чая. Толяша недавно вычитал у геронтологов, что один француз, кюре, прожил сто тридцать лет и ежедневно выкушивал бутылек коньяка. Геронтологи, правда, сделали вывод, что если бы он не разрешал себе этой маленькой слабости, то прожил бы еще больше. Все посмеялись над этим опрометчивым выводом — куда же больше, да и зачем больше? Но и после этой байки Сабит Тураевич не позволил налить себе пивка.

— Всему свое время, — пояснил он, — а потому разбавим чаем выпитое ранее, — и наклонил над пиалой цветастый фарфоровый чайничек.

— Командир, знаешь, почему я сегодня это дело организовал? — сказал Толяша. — В благодарность за твою рабочую эстафету. Никто тебя еще не благодарил за нее, так что запомни: я — первый. Вчера меня какой-то бородач для газеты фотографировал. За восемнадцать трудовых лет я ни разу не удостаивался такой чести, а тут — пожалуйста. Теперь я знаешь кто? Один из инициаторов славного патриотического начинания. Я всегда смеялся над такими вещами. Они как-то обтекали меня, не задевая. А сейчас не смеюсь. Пусть мы много шуму поднимаем и много лишних слов произносим, но ведь это не пустое сотрясение воздуха! Дело-то делается быстрее и лучше! А коль так, будет пусть и шум, и лишние слова пусть льются, если мы без них еще не научились обходиться.

— В интересах дела постою и под прожектором славы! — поддел друга Дмитрий Павлович. — Один-один, дорогой.

— Это когда же ты мне гол вкатил? — поинтересовался Толяша.

— Сейчас.

— А я тебе?

— В первом тайме, когда я о блага цивилизации споткнулся.

— Но матч еще не окончен? Или снова боевая ничья и «победила дружба»?

— Разве в матче между начальником и подчиненный возможна боевая ничья? — невинно так осведомился Дмитрий Павлович. — Путаник ты, Анатолий.

— А я дерзаю! — сказал Толяша. — Учусь уму-разуму и обращаю приобретенные знания против своего учителя. Но только на совершенно законном поприще социалистического соревнования.

Беспокойство наконец утихло. Оно спряталось, замаскировалось и не давало о себе знать. Ни его подчиненные, ни он сам, ни вышестоящие инстанции уже не совершали ошибок и просчетов и досконально выполняли обещанное. Жизнь раздвинула свои горизонты. Работа, этакая огромная глыбища, уменьшилась в размерах, отодвинулась, перестала заслонять собой все и все собой подавлять.

Они в третий раз вошли в сауну и плотно притворили дверь. Толяша выплеснул на раскаленные камни стакан пива. Хлебный дух растекся по сауне, пар опалил. Опять заискрились, запереливались бисеринки пота. Толяша вдруг ударил себя в грудь, запел, дурачась:

Остановился, погас…

— Гитары нет, — сказал опечаленно. — И девочки не ждут в предбаннике. Почему, кто знает? Влюбиться бы в двадцатилетнюю! И все сначала, сначала, сначала! Думаете, стыдно мне, человеку женатому, думать о таком? Нисколечко! Если все будет по-настоящему, я пойду, побегу сломя голову! Чего молчите? Не осоловел Толяша. Болит здесь, — он ткнул себя в грудь, — я и мычу. Иногда полезно свернуть с проторенной дороги и свой путь поискать.

— Ты его еще не нашел? — спросил Дмитрий Павлович.

— Нашел вроде бы. А может быть, и нет. Это как посмотреть, как посчитать. С какой меркой, с какими требованиями к себе подойти. Я пока все больше за тобой иду, твоим умом обхожусь, им же и прикрываюсь. А наверное, и сам уже кое-что могу?

— Ты не дели нас сейчас на каждого в отдельности. Мы! Вот в чем была, есть и будет наша сила.

— Командир! «Мы» — это всего лишь сообщество индивидуалистов. Перед своей совестью каждый всегда отвечает сам.

— Я — все, — сказал Сабит Тураевич, деликатно не комментируя последнее высказывание Толяши.

Они вышли и блаженно замерли, вдыхая свежий прекрасный воздух. Жить на свете было замечательно. Закутались в простыни. Сидели, думали о своем. Дмитрий Павлович спросил себя, смог ли бы он сейчас влюбиться. Вопрос показался ему смешным. Он не представлял себе другой женщины на месте Оли. Он не представлял себе близости с другой женщиной. Всех женщин ему давно и навсегда заменила эта женщина, его жена. У других могло быть иначе. Он понимал это и не возражал. У него же было так, и он не желал себе ничего другого.

— Кто же твоя двадцатилетняя? — наконец спросил он Толяшу. Он прекрасно знал, что его друг не так уж счастлив в семейной жизни.

— Пока никто, — сказал Анатолий Долгов. — Пока — воображение, мечта, каблучки в ночи. Сказка, белый снег…

И каблучки в ночи, и тысячи других моментов, непредвиденных, непредсказуемых, могли вдруг переиначить судьбу Анатолия Долгова, которого мучила и крутила неудовлетворенность. Дмитрий Павлович обнял Толяшу. Ему очень хотелось, чтобы у его друга все было хорошо.

Елку мы украсили так, что всей своей торжественной, громкой красотой это дитя русского леса говорило: здесь живет счастливая, дружная семья. И право же, так оно и было. Меня и Диму разлучала не неудача в личной жизни. Я не билась в истерике, уличив его в измене, и ему было не в чем меня упрекнуть. Дети тоже нас радовали. Кирилл и Петя наклеили из цветной бумаги массу поделок. И было много стеклянных игрушек и завернутых в фольгу и подвешенных к веткам на ниточках орехов и конфет. При зажженных свечах елка выглядела удивительно. Мерцали стеклянные сферы, фольга, сами иглы. За елкой, в полумраке, до поры до времени таились герои сказок, и дети душой чувствовали их присутствие. Мне и отцу сыновья приготовили рисунки. Показывать их друзьям я бы, наверное, постеснялась, у них могли быть более способные дети. Но мне они доставляли истинную радость наивно-изумленным восприятием жизни.

В духовке доспевал индюк, фаршированный гречневой кашей, яблоками, айвой. Стол я сервировала тоже вместе с мальчиками, и главным его украшением были Димины доморощенные хризантемы, которые он сохранил под пленкой в декабрьскую стынь. Мальчики покрикивали друг на друга. Петику непременно хотелось быть первым, и он как мог ограждал свою самостоятельность, а старший навязывал свое главенство. Дух благополучия, достатка и согласия витал в нашей чисто прибранной, ожидающей прихода хозяина квартире. Но он с какой-то трудно обозначимой поры не был еще и духом счастья. Сейчас мне было нехорошо, и я знала, что и дальше мне будет нехорошо. Я уволилась. Паспорт, трудовая книжка и деньги лежали в сумке, чемоданы были наполовину упакованы. Предо мной были открыты все четыре стороны света. А к Чиройлиеру, любимому детищу Дмитрия Павловича, даже, как мне казалось временами, более любимому, чем Петик или Кирилл, я никогда не питала глубокой привязанности, Он не стал ни родным, ни любимым моим городом. Я не пустила здесь корни, и мне стало не хватать здесь воздуха, солнца, простора. Излечить от этого мог только отъезд.