Сергей Татур - Пахарь

Дети все еще ждали чего-то. Маленького чуда? Героев, которые пришли бы к ним прямо из сказок?

Часы пробили двенадцать. Прокатилась веселая пальба из ружей и ракетниц. Мы сдвинули бокалы. Что-то готовил нам грядущий день? Но большую часть того, что придет к нам завтра, мы готовили себе сами.

Петик вдруг заклевал носом и заснул на стуле. Дима перенес его на кровать. Кирилл тоже недолго боролся со сном. Мы с Димой сели друг против друга. Новогодний роскошный ужин очень походил на прощание. Мы оба чувствовали себя виноватыми. В какой степени? Пожалуй, в равной. Он сердился на меня за то, что я настояла на своем, нарушила древнейшее житейское правило, согласно которому от добра добра не ищут. Я сердилась на него за то, что он не сдержал слова, но, обещая вот-вот выполнить уговор, заставлял меня в течение многих лет жить неинтересной, бледной и блеклой жизнью.

Я зажгла свечи. Затрещали тонкие фитили, запахло парафином. Комната погрузилась в полумрак. Замерцали хрусталь, фольга, игрушки. Я хотела сказать Диме: «Вот не думала, что ты окажешься никудышным семьянином». Но не сказала этого. Какое значение имели мои слова, мои упреки, даже слезы для человека, одетого в броню крепчайшей уверенности в правильности своей жизни, своих поступков и планов? Не он не понимал чего-то — я недопонимала. Только так я могла расценить его поступки; другой же оценки не существовало.

Свечи делали гостиную сказочно красивой. Но, странное дело, вся эта искусно созданная праздничность не входила в душу, не рождала приподнятости, окрыленности. Не возносила, как теплая и упругая черноморская волна, на свой высокий гребень.

— Потанцуем? — предложила я.

Дима поставил пластинку. Это танго я танцевала в школе. Сколько же мне еще осталось? И в кого превратились те неуклюжие, стеснительные, быстро краснеющие мальчики, с которыми я танцевала это танго? Невообразимо далекая жизнь. Чужие века и эпохи. Прошлое не повторяется, да и не нужно ему повторяться. Рука Димы крепка и надежна, и я начинаю забывать о том, что танцую это танго уже много лет. В первый раз! И все у нас — впервые, как в медовый месяц.

— Выше нос, малышка! — прошептал Дима.

Танго взволновало меня. Нет, это Дима меня взволновал. Мы сели. Он вдруг запел, старательно выводя слова: «Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону»… Обнял меня.

«Главное — не выяснять отношений, — приказала я себе. — Тогда мы погрязнем в мелочном и наносном, и нам обоим станет плохо».

— Я так старалась, а ты ничего не ел, — пожаловалась я.

— А это мы наверстаем! — Он отрезал от индюка румяный ароматный кусок и положил на мою тарелку, а потом такой же большой аппетитный кусок положил себе. — Ай, пташка! — Он причмокнул, принимаясь за индюка. Я разлила остатки шампанского. Индюк действительно был бесподобен. Я продержала его в духовке ровно столько, сколько надо.

— В новом году у нас будет другая жизнь, — сказала я. — Так вот: за то, чтобы она была не хуже старой!

— Будем стараться, — отозвался Дима, тускнея.

— Я понимаю, двух выходных у тебя никогда не появится, хотя у других больших начальников они есть. Но от одного выходного в неделю ты вроде бы еще не отказался. Прошу тебя, приезжай каждую неделю. Один день и две ночи — это не так уж мало.

— Конечно, что за вопрос! — сказал он. Он так и думал, уверенность звенела в его словах. Но это вовсе не означало, что так и будет. Это означало только, что все будет зависеть от того, как сложатся обстоятельства. — Ты одного не предусмотрела. Тебе следовало выучиться здесь водить машину и получить права. Взяли бы «жигуленка», и прилетала бы ко мне на крыльях любви каждую пятницу. У тебя ведь два выходных, как у всех уважающих себя людей. И птенцов бы сажала на заднее сиденье.

— Это идея! Где ты был раньше? Договорились: ты даришь мне машину, а я нахожу место для гаража.

— Фу, какая проза! — сказал Дима. — Какая скука! Новый год мы встречаем или обсуждаем пункты делового соглашения? Пошли кататься на санках!

— На санках! — обрадовалась я. Задула свечи, накинула шубку.

Мы вышли. Полная луна заливала город дивным светом. Все было видно, и было видно далеко. Светились окна. Снег переливался. Был легкий, приятно касающийся щек мороз. Санки помчались. В моем муже прятался по меньшей мере локомотив. Я подзадоривала Диму. Кричала ему в спину что-то из цыганских песен, озорное и веселое, про коней-зверей, которые подхватывают и уносят вдаль, в туманы и снега и неизвестность. Он бежал ровно и быстро и не уставал, а мне хотелось, чтобы он устал. Он повернул на набережную, помчал сани по дамбе канала, над черной водой. Фантастическое зрелище являл собой ночной зимний город. Свет и провалы, как входы в пещеры. Белое и черное, без полутонов. Зыбкость, невесомость пространства. Дима мчится, он полон сил. Вот и окраина. Впереди чистое белое поле, и ничего, ничего до самого горизонта. Только белое и черное, снег и ночь.

— Эдак я домчу тебя до Ташкента! — крикнул он и развернул сани.

— Теперь садись ты! — сказала я.

Потянула. Побежала. Сани шли тяжело. Почему же у него сани как перышко? Я перешла на шаг, и он сказал:

— Недолго пташка трепыхалась. Давай, поменяемся местами!

Сани снова помчались. От Димы повалил пар.

— Паровоз, паровоз! — закричала я. — Наш паровоз, вперед лети!

— Где ты увидела паровоз? — Он не понял.

— Впереди наших саней.

— Сейчас вывалю и натру.

Но не вывалил и не натер, а аккуратно доставил к крыльцу. Мы вошли в дом. Дима был весел и румян. Он вытер мокрый лоб полотенцем. Сказал:

— А я еще тяну, еще можно прицеплять вагоны.

Я заварила чаю, и мы сели слушать концерт. Я ни в чем не обвиняла его, а он не обвинял меня. Наверное, это было правильно. Сможет ли он приезжать каждую неделю? Едва ли. Жены зимовщиков и моряков ждут месяцами, а то и годами, но их семьи не распадаются. Ой ли?

— Не вешать носа, малышка! — Дима крепко обнял меня.

Мне стало тепло и хорошо, но на очень короткое время. Хотелось уже сейчас иметь подтверждение того, что я поступила правильно, и я злилась, что его не было.

Замок открылся легко, как будто квартира не пустовала полгода. Я включила свет. Дотронулась до батареи и отдернула руку. Порядок! Ташкент нас принял, переезд состоялся. Только теперь я осознала, что Чиройлиер ушел из моей жизни навсегда. И слава богу! Я не страдала, как мой муж, местным патриотизмом. Дети раздевались, а я стояла в узком коридоре и все не верила, что это не Чиройлиер. С улицы Усмана Юсупова накатывался трамвайный трезвон. Нет, все в порядке, я в Ташкенте. Большой город спешил и шумел, и даже январская промозглость не убавила деловитую толчею на его широченных улицах.