Сергей Татур - Пахарь

— Как в воду смотришь! — подтвердил он. — Меня не принимают всерьез, потому что я сам не принимаю себя всерьез.

Опять всплыло: «Зачем я здесь?» Глупейшее, нелепейшее положение. Кружится голова. Он выпил еще, а я только прикоснулась губами к толстому стеклу стакана. Вдруг расхотелось расспрашивать. Говорить было совершенно не о чем, и это было самое страшное. «Бобби Стоптанный Башмак». Нелепейшее из прозвищ, слышанных мной когда-либо. А сам Борис — нелепейший из людей, которые мне встречались. Годы учебы, воспитания и труда родили пустоту, которую ничем уже не заполнишь.

А магнитофон обволакивал мелодиями прекрасных танго. Как эти танго нравились в юности, как много значили, как хорошо мечталось и танцевалось, когда они звучали!

— Потанцуем? — пригласил он.

Я встала и пошатнулась. Нет, ничего. Он был выше больше чем на голову. Склонил рыжую смешную голову мне на плечо. Мелодия понесла нас на теплых зеленоватых волнах. Он держался почтительно, но ждал момента, когда можно будет осмелеть. «Никогда — и теперь? — подумала я. — Ни с кем — и с Борисом?» Рука, на которую я опиралась, вела меня мягко, ненапряженно. Он мог бы обнять меня, все проясняя. За этим ли я шла? Подумать только: миллионы людей называют это любовью и легко этим довольствуются. Да, но не значит ли это, что без таких приключений им было бы еще хуже? В сто раз хуже?

— Ты мало выпила, — сказал Борис. — Ты думаешь, копаешься в себе. Ты недовольна.

— Я совсем пьяна.

Он отодвинул меня на расстояние вытянутых рук и сказал:

— Нет, нет. Щечки раскраснелись, а так — ни в одном глазу. Ты сейчас высший класс. — И быстрым и точным движением расстегнул верхнюю пуговицу на моей кофточке. Остановил мою руку, инстинктивно рванувшуюся к пуговице. Сжал ладонь. — Танцуй! — сказал он. — Будем танцевать до утра, и пусть нам будет совсем мало лет. Вдвое меньше, чем сейчас. По щучьему велению, ладно?

Мы танцевали. Время словно остановилось. На меня надвигалось нечто страшное. Что я делаю? Это и есть жизнь без сдерживающих начал, без руля и ветрил?

Борис расстегнул на моей кофточке вторую пуговицу. Третья расстегнулась сама, кофточка осталась в его руках, и он, не переставая танцевать, повесил ее на спинку стула.

— Так лучше, — сказал он. — Еще по стакашку, и баиньки.

Я рухнула на пол и зарыдала. Плотина прорвалась, водяной смерч несся по цветущей долине. Я рыдала в полный голос. Все было мерзко, и мерзка была я сама. Нет, нет, никогда! Дима, дорогой! Как я посмела, как могла настроить себя! Это все лиса, чертова лиса! Лиса-провокатор! Меня трясло, выворачивало… Борис побледнел и не знал, что предпринять. Я ревела, словно оплакивала близкого человека. Никогда еще я не испытывала такого отвращения к себе.

Борис взял меня на руки, посадил на диван и стал надевать кофточку. Делал это он робко и неумело…

— Ну, ну, перестань, — приговаривал он. — Успокойся, ничего ведь не было! Ну, зачем ты? Ну, не шла бы, не маленькая. Почему ты не от мира сего?

Я зарыдала сильнее. Он терпеливо ждал, пока туча прольется до конца и откроется синее безмятежное небо. Да, не маленькая, да, знала, что к чему, а пошла и могла не остановиться. Мерзко, мерзко!

— Дура ты! — вдруг заключил Борис. — Даже согрешить не смогла. Прекрати реветь и умойся. Твоей же Вальке рассказать — обхохочется. Я тебя разве принуждаю? Была и осталась недотрогой, ну и бог с тобой… Сядь!

Я села, и он застегнул на кофточке все три пуговицы.

— Получшало? — спросил он, смотря мне в глаза с невинной улыбкой. Я склонила голову. — Весь пол закапала слезами. Значит, в любовницы ты не годишься и выбрось это из головы.

— Не гожусь, — подтвердила я. Прошла в коридор, умылась холодной водой.

Он стоял наготове с полотенцем.

— Прости, — сказала я.

— Прощаю. Праздник любви не удался.

— И, пожалуйста, не провожай меня.

Магнитофон все еще докручивал пленку с танго. Борис стоял в дверном проеме и глядел мне вслед. Я обернулась, — он улыбался. Вероятно, он родился с этой улыбкой. Я махнула ему рукой. Во дворе уже никого не было. Я шла по скверно освещенной безлюдной улице, и пламя жгучего стыда сжигало меня, очищая от скверны.

Озноб бил меня, к горлу подступали слезы, стучали зубы, словно я замерзла в лютую стужу. Погода же стояла распрекрасная, майская: начиналось лето, ни жары, ни прохлады, самая благодать, только очень быстротечная.

Я пропустила три трамвая, ожидая, когда озноб отступит. Не хотелось жить. Озноб то прекращался, то накатывался холодными волнами, потрясая меня, выстужая душу. «Ничего ведь не было! — твердила я. — Ничегошеньки-ничего!» Но кому были нужны мои жалкие оправдания? Главное-то было, было — поползновение. Пасть так низко? Я ненавидела себя. Казалось странным, что прохожие не отворачиваются от меня.

Кирилл и Петик еще не спали. С веселыми рожицами выскочили мне навстречу. Рты до ушей.

— Спать, спать и спать! — умерила я их прыть.

Улыбки погасли как по команде. Петик первый проявил любопытство:

— Мама, ты плакала? Ты заболела?

А Кирилл ни о чем не спросил, но смотрел на меня широко раскрытыми, испуганными глазами.

— Я здорова, — сказала я, — и ничего не случилось, только я очень устала. Скорее ложитесь, тогда и я смогу лечь.

Я обняла сыновей и пожелала им спокойной ночи. Они не знали, что со мной, но видели, что я не такая, как всегда. Я заперлась в ванной. Отмыться от липкой, въедливой грязи! Холодные струи с силой ударяли по телу. Сознание прояснилось, озноб прекратился окончательно. Я удивилась стремлению воспаленного мозга переложить вину на кого-нибудь, отыскать виноватого в нашем большом и сложном мире и воздать ему по заслугам. В старину после такого уходили в монахини, отрекались от всего мирского, вымаливали у бога прощение. Какое наказание могла наложить на себя я? «Дай спокойно работать Диме, не дергай его, не смущай неисполнимыми прожектами, — сказала я себе. — Стойко неси свою ношу. Смиряй себя. Устремляй свой взор не вглубь себя, а от себя. Мир велик, мир необъятен, и ты непременно найдешь в нем то, что возвысит тебя и сделает счастливой».

Стало холодно. Я долго растирала тело полотенцем. Зазвонил телефон. Кое-как накинув халат, я стремглав бросилась к аппарату и подняла трубку.

— Оля, это я! — возвестила трубка бодрым Диминым голосом. — Как живешь-здравствуешь?

— Спасибо, — поблагодарила я. — Дети здоровы, я тоже. Как всегда, скучаем. Как всегда, ждем.

«Не лги! — взвинтился внутренний голос. — Сегодня вечером ты не скучала и не ждала…» Я замолчала. Опять навертывались слезы.

— Алло! Алло! Не слышу!

— Я обрисовала тебе настроение семьи. Мы ждем тебя!

— К сожалению, у меня нет крыльев.