Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Автор статьи в «Литературной газете» пишет о том, как читают книги наши читатели, и рассказывает далее, что он получил из Ленинграда от одного читателя письмо, а в нем список писательских имен, которых, с точки зрения ленинградца, надо теперь читать.

Первым там значился один современный писатель, раньше Пушкина, Толстого и т. д. (смотри «Литературную газету» № 44 от 3 ноября 1976 года), а сотым Овидий, Грибоедов же вообще попал только в дополнительный список.

Дело здесь не в фамилии, стоящей первой. Она — дело личного пристрастия ленинградца. На ее месте спокойно могли оказаться Абрамов, Белов, Распутин, Носов, Шукшин, Трифонов, Астафьев, Можаев, Троепольский, Залыгин… Но в чем-то все-таки ленинградец прав. В чем же?

Классики — это как солнце. Прекрасно, что солнце существует. Без него не было бы жизни. Прекрасно сознавать, что есть солнце. Но вот в доме зябко. И солнце непосредственно, сию минуту помочь в этой беде не может. Нужна обыкновенная, добротная охапка дров.

Кому случалось приезжать в чужой большой город на один день (утром сошел с поезда, поздно вечером надо садиться в обратный поезд), тот знает, что, хотя ночевать и не придется, гостиница все же необходима.

Да, необходим номер в гостинице, необходимо само сознание, что этот номер есть и можно в любую минуту прийти и отдохнуть, побыть одному, посидеть в тишине, собраться с мыслями. Без пристанища, без сознания того, что надежное и обеспеченное пристанище есть, день будет долог, мучителен, изнурителен и даже невыносим.

Точно так же легко было Гоголю (Тургеневу, художнику А. Иванову) жить годами за границей, когда они сознавали, что у них есть Россия, родина. И можно в любую минуту поехать, и не было ностальгии, как позже у эмигрантов, оторванных от родной почвы.

Точно так же и в жизни (а она столь же временна, как и день в другом городе) у человека должен быть дом, спокойный, надежный, постоянный, обеспеченный. Без этого человек изнуряется, издергивается, живет на износ, преждевременно устает, и жизнь ему уже не в радость, а только как необходимое бремя, и скорее бы сесть в обратный поезд.

Мы с сестрой стали вспоминать одну алепинскую семью. Какие были дети у Ивана с Марьей и как их звали. Надюшка. Ну, это легко, это моя ровесница. Виктор, Настенка. Нюра, Михаил, Андрей. Вспомнили, кто где сейчас живет, кто уже умер.

— А ведь Шурка еще была, — вспомнила сестра.

— Какая Шурка? Не было никакой Шурки.

— Как же не было! Только вот не знаю, куда она замуж вышла и где живет.

— Не было Шурки. Неужели у меня, жившего в те годы в деревне (а это были мое детство и моя ранняя юность), не осталось бы в памяти, что была Шурка? Вот все их дети: Андрей, Михаил, Виктор, Нюра, Настя, Надюшка. А Шурки никакой не было. Это ты что-то путаешь.

Сестра не стала спорить. Ладно, мол, спросим потом у кого-нибудь.

— Ты напиши кому-нибудь.

— Ладно, выясним, но только была Шурка.

Еще два раза заходил у нас разговор о Шурке, и память моя ничего мне не подсказывала — пустое темное место. Но, видимо, какой-то механизм в мозгу был включен, завертелись колесики, и каково же было мое удивление, когда однажды вдруг выплыл в сознании, откуда ни возьмись, отчетливый зрительный образ Шурки. Как живую, увидел я эту женщину невысокого роста, полноватую, с прямыми темно-русыми волосами и с ногами заметным ухватом. Звоню сестре и признаюсь, что действительно Шурка была.

Но спрашивается: где же она таилась в моей памяти столько лет, так что я был уверен, будто ее вовсе не было? Каков химизм памяти? На чем и каким образом была запечатлена в моем мозгу Шурка и хранилась, как в картотеке, и я сам не знал, что она там хранится? Где, как она была там отпечатана в полный рост, в натуральную величину, цельным и ярким образом?

Мы привыкли размениваться на разные мелочи, на разные статьи, на разные темы. Сегодня об Африке, завтра об Арктике, послезавтра о посевной. А между тем размениваться нельзя. Например, невозможно себе представить, чтобы, к примеру, Пришвин вдруг написал большую книгу о летчике Водопьянове.

У него было свое. И он это свое твердо знал. И от него не уходил, а работал только в своем. А о Водопьянове мог написать другой писатель, которому это близко.

Нужно и нам каждому знать свое, а остальное отметать со своего пути совершенно беспощадно.

Представим себе боксера, который владел бы техникой боя, спортивной грамотностью, был бы наделен физической подготовкой, выносливостью и прочими боксерскими качествами, но у которого в мозгу была бы нарушена некая связь. У него не было бы запрограммированности победить противника, послать его в нокаут. То есть он дрался бы хорошо, технично и даже красиво, но не имел бы цели этого своего боя, не знал бы, к чему стремиться и чем должно кончиться дело.

Вот вам почти вся проза писателя Н. Характерно, что проза его длинна, растянута и при всем мастерстве скучновата, тягомотна. Это вполне понятно в свете предыдущего рассуждения. Ведь боксер не знает, зачем он дерется.

Один кинорежиссер, выступая перед публикой, сказал: «Если бы я не был киношником, я бы выбрал себе профессию композитора или писателя».

Ишь как легко и просто. Но в том-то и дело, что есть профессии, которые выбираются людьми, а есть профессии, которые выбирают людей. Поэзия выбрала Пушкина и Есенина, Некрасова и Блока.

Литература выбрала Чехова, пытавшегося стать врачом, офицера Толстого и агронома Пришвина. Музыка выбрала Бородина, уже бывшего химиком, живопись выбрала Сурикова, служившего чиновником в Красноярске, Нестерова, учившегося в реальном училище. Пение выбрало Шаляпина.

В его романе есть все, что должно быть в романе: композиция, сюжетные линии с их пересечением, герои и персонажи, отступления, вставные новеллы, рассуждения и т. д. и т. п. Его роман сконструирован и собран, построен как сложный агрегат, ну, скажем, как телевизор, при том что все в нем до последней проволочки на месте. Но только телевизор этот не включен в сеть. И вот, сколько ни крути рукоятки и ни нажимай на кнопки — ни света, ни шороха, никакой жизни и радости.

Отними у меня Пушкина, и я уже буду не я.

Остается спорным вопрос: если поэт или прозаик много переводил с других языков, правомочен ли он эти переводы издавать отдельным томом (или отдельными стихами) под своим именем? Иногда мы чувствуем, что это выглядело бы по меньшей мере странно, иногда это кажется нам естественным и нормальным.

Стихи Лермонтова «Воздушный корабль», «Горные вершины спят во тьме ночной…», «Они любили друг друга так долго и нежно…» мы всегда встречаем в книгах Лермонтова, хотя указано соответственно, что это из Зейдлица, из Гёте, из Гейне.