Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

— Садись! Садись! Прыгай!

Куда? Куда садиться? Женька в растерянности смотрит на движущийся состав пустых вагонов, откуда утром выгружали боеприпасы… Санитарный тоже двинулся, но за ним, по второму пути… А Кешка подбежал, толкает Женьку, кричит:

— Быстрей! Давай! — и закидывает рюкзачок в открытую стенку теплушки.

Значит, в этот — решает Женька. А эшелон набирает скорость… И Женька побежал. Даже обогнал вагон, но одолеть на ходу высокий коварный порог теплушки он не в силах. А на станции уже разорвался снаряд. Вот еще один, ближе к составу… Схватившись за поручень тормозной площадки, Женька подтаскивает тело к ступенькам, ложится на них животом и, перебирая коленями, залезает на площадку. Отсюда он видит, как бегут в сторону боя красноармейцы, как выкатывают прямо на рельсы сорокапятку… И удаляется, удаляется маленькая фигурка Кешки. А снаряды, перелетая через станцию, лупят теперь по уходящим эшелонам. Один разрыв, другой, третий… Визжат осколки… Снаряды врезаются в насыпь, словно бегут за составом. Вот один из них взрывается у самого колеса вагона, оторвав ступеньки… Женьку бросило на пол, ударило, вдавило в стенку… Все заволокло едким белым туманом, и возникшая вдруг тишина поглотила звуки, кроме протяжного, раздирающего голову звона…

Очнулся Женька в вагоне. Не в силах открыть глаза, он слышал, как стучат на стыках колеса, чувствовал знакомую качку, и постепенно мысли начинали вращаться в голове, словно несмазанные шестеренки. Вот он уловил запах лекарств, горьковатых и пряных… Услышал чей-то голос: «Сестра… Подойди, сестра». Голос совсем рядом, но Женька не может повернуть голову. Зато он сообразил, что находится в санитарном поезде, и в памяти возникло случившееся с ним, возникло словно только что виденный сон. Одного не понять — как очутился он в этом госпитале на колесах? Может, ранен? Женька тихонечко подвигал ногами, руками — целы, не больно ему… Голова? Конечно! Голова как чугунная чушка… Оттого и смотреть больно, и глаза не открываются.

К соседу подошла сестра.

— Пить, касатик? Не хочешь? Ага, перевернуть тебя? Давай, милый, давай. Вот оно и полегче. Известное дело, на одном боку не выгодно… — причитала она тихим голосом. А потом спросила: — Мальчонка не очнулся еще?

— Да двигался как будто, — ответил грубый мужской голос.

И Женька, не открывая глаза, проговорил:

— Очнулся я. Только голова большая очень…

— Какая голова? — переспросила сестра. — Какая она?

— Большая. Как котел.

— А какой же ей быть, касатик, если она у тебя вся побитая? Ты лежи, лежи. Я сейчас… — И сестра ушла.

— Эта санитарка хорошая. Ласковая тетка, — пояснил сосед. — Если что надо, попроси. Не откажет…

— Ничего мне не надо, — отозвался Женька.

— Вон, гляди-ка, доктора ведет. А ты что ж, не чуял, что третий день едешь?

Третий день! Как же он мог «чуять»? От такой новости Женька открыл глаза. И тут же перед ним возник тот самый толстенький военврач 2-го ранга. Он нагнулся к соседу.

— Ну-с, батенька, как у вас?..

— Товарищ военврач, пусть мне костыль дадут! — взмолился сосед. — Ну нет моих сил лежать всю дорогу.

— Костыль? Да-да, конечно. Костыль можно. Через недельку… Косточки лишних движений не любят. Так-то вот. Ты думал, не болит, и значит, ладно. А косточки свою работу делают. Заживают потихоньку… — Говоря это, он ощупывал маленькими ручками плечи и грудь раненого, который оказался молодым парнем со щербатым ртом и длинным рябым носом.

Вдруг военврач шумно повернулся к Женьке:

— Ну-с, батенька, куда вы изволите направляться?

— В Москву, — хмуро ответил Женька и добавил: — В отпуск.

— Да-да, конечно… В Москву? Интересно… А голова болит?

— Болит, только не очень.

Тогда хирург сжал пальцами Женькины скулы, подергал за нос, надавил на подбородок…

— А так?

— Не больно, — честно ответил Женька.

— Прекрасно! А как же вас, батенька, угораздило?

— Не знаю я…

— Да-да, конечно…

— А что там у меня? — тихо спросил Женька, заранее страшась ответа.

— Швы, батенька, швы, как на футбольном мячике. — Он обернулся к санитарке. — Легкую повязку на височную кость. Остальное снять. Пусть дышит.

— Я дышу, — отозвался Женька.

— Да ну? Неужели дышите? А голова, батенька, тоже должна дышать. Все должно дышать… — Военврач встал и, шурша халатом, проследовал в следующий вагон.

А потом пришла чернявая девушка. Она разбинтовала Женьке голову. Помазала что-то там мокрой ваткой, накрученной на длинную щепку, и, снова забинтовав, сказала:

— Теперь можешь сидеть. Тебя не тошнит, мальчик?

Мальчик! Нашла мальчика! — возмутился про себя Женька. Он даже улыбнулся, как ему показалось, очень презрительно. А чернявая — скажи пожалуйста! — уловила Женькину гримасу.

— Ну прости меня! Вас тут не разберешь, ху из ху… — и улыбнулась.

— Во дает, Розалия! — воскликнул сосед.

А Женька тоже в ответ улыбнулся. Он знал это английское выражение — так говорил отец, и на него повеяло домом… Чернявая сразу показалась какой-то очень домашней и хорошей.

Когда она ушла, Женька сказал соседу:

— Ничего тут такого… Это она по-английски, в смысле: «кто есть кто», — и тут же спросил: — Как ее зовут, Розалия?

— Да просто Роза, — отозвался щербатый.

Потом от Розы Женька узнал, что порожняк разбомбили недалеко от станции, названия которой он так и не узнал. Теперь здесь в санитарном лежат машинист, двое бойцов охраны и он, Женька, которого и обнаружили-то случайно в последнем вагоне на тормозной площадке… Вагон горел, как свеча, хорошо, что пустой был, один мешок на полу валялся…

— Мешок? Это ж мой рюкзачок! — заволновался Женька.

Роза улыбнулась:

— Ну вот и хозяин нашелся. Я как знала! Он с твоими вещами на складе, в седьмом вагоне… — Она помолчала и сказала, не обращая внимания на радостную Женькину физиономию: — Вообще-то поезд наш очень тяжелый.

— Как это?.. — не понял Женька.

— Почти все вагоны с тяжелоранеными.

— А когда я поправлюсь? — спросил Женька, сообразив, что числится легкораненым.

— Ну ты-то скоро поправишься. Пока доедем до стационара, на своих ногах пойдешь, — улыбнулась Роза. Но она сама не знала, где этот стационар, а проще говоря, тыловой госпиталь — может, до Волги, а может, за Волгой. Этого никто не знает, кроме тех начальников, что распределяют раненых «по разнарядке».

— А можем мы в Москву попасть? — В глазах Женьки вспыхнула надежда.

Роза пожала плечами.

Состав шел медленно, то и дело останавливаясь, иногда даже в открытом поле, где и семафоров-то не могло быть. К этому все уже привыкли. Все равно спешить некуда…

За окнами ночь. Густая, черная. Лампочек в вагоне не зажигали — светомаскировка, — чтобы окна могли быть открыты и ветерок мог освежать изуродованные тела раненых. В полутьме, под стук колес Женьке было легко и свободно лежать, думать и разговаривать с Розой. Она была сегодня дежурной. То и дело уходила на зовы раненых, потом возвращалась, садилась на Женькину полку и молчала. Женьке от этого было хорошо и даже уютно. Состав раскачивало на стыках, убаюкивая, навевая воспоминания…