Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

Женька вообще любил путешествовать… Часто ездил с мамой в ее командировки, где требовалась помощь медиков-специалистов. По всей стране путешествовал! Иногда Женьке приходилось по нескольку месяцев учиться в школах разных городов. Так уж была устроена жизнь… Женька никогда не забудет эти дороги. Уютные тихие купе, где горели настольные лампочки и дрожали чайные ложечки в стаканах… Мама читала книгу, а Женька рисовал или просто сидел и смотрел в окно. Поскрипывали широкие полки, застланные мягкими ворсистыми одеялами. Проводники подметали коврики и уносили пустые стаканы… В соседних купе разговаривали попутчики, рассказывали разные истории… Тихо, тепло, уютно. А Женьке какая была разница, чем ехать — поездом или пароходом, машиной или верхом — всякая дорога бывала… Но рядом были отец или мать, а в конце дороги — всегда чистая, теплая постель и добрые люди… Конец дороги… Кто знает, где он, этот конец? И разве угадаешь, конец это или начало нового пути?..

— Знаешь, — начал Женька, и Роза почувствовала, что мальчишка улыбается, — я однажды лимонную косточку проглотил. Испугался до смерти. В поезде мы с мамой ехали, уж не помню куда, в Ташкент, что ли… С чаем ее выпил. Матери признаюсь, а сам трушу — вдруг будут живот резать. Маленький был, что с меня возьмешь? А мать говорит: «Теперь у тебя в животе лимонное дерево вырастет». Пошутила, а получилось у нее очень серьезно. Я уже и на дерево согласился, только спрашиваю: «А я не умру теперь?» — Женька рассмеялся. «Нет, — говорит, — не умрешь…» Смех смехом, а я потом дней десять все живот щупал — не растет ли там дерево…

И опять молчали. А Женька думал о Москве, словно все, что связано с ней, умещалось сейчас в одну тревожную, собранную в фокус мысль. А колеса стучали на стыках, как будто спрашивали: кому куда дорога? Кому куда дорога?..

А может быть, Женька, так же как и Еремеев, родился в рубашке?! Ему даже припомнилось, что когда-то отец шутил на этот счет с мамой. Но тогда Женька не обратил внимание на отцовскую шутку, а попросту говоря, не понимал, не знал, что это должно означать в человеческой жизни… Но это — тогда. А сейчас? Сейчас простейшие понятия «повезло», «не повезло» имеют очень важное значение. И Женька стал в этом убеждаться.

На пятые или на шестые сутки санитарный, простояв день и всю ночь на какой-то узловой станции, вдруг на рассвете поехал в обратную сторону. А утром появился толстенький и, мельком взглянув на Женьку, распорядился: «В операционную!» Дежурная повела Женьку в другой вагон. Он казался длинным, широким, совсем без полок и перегородок. Посреди вагона стояли высокие белые столы, а над ними — большущие лампы, как прожектора, в круглых блестящих металлических абажурах. Рефлекторы, — вспомнил Женька. Ведь как-никак он был сыном хирурга…

— Ну-с, показывайте ваши драгоценности, — сказал военврач. С Женьки сняли повязку. Доктор касался головы мальчика прохладными пальцами, а сам глядел в окно, словно пальцы сами решали, что делать с Женькой дальше. Тут появилась Роза. А толстенький сказал женщине в белом халате:

— Снимайте.

— Ты потерпи, сынок, — сказала женщина, и Женька понял, что она тоже хирург, совсем как мама.

Тут Роза почему-то взяла его за руку и сжала ее крепко-крепко своей маленькой темной ладошкой. Смотри-ка! Наверное, так надо в этой хирургии — ведь Женьке сразу стало нестрашно.

Швы сняли в одно касанье, как говорят футболисты, и Роза наложила чистую повязку. А военврач уже ушла.

— Вот и все, Женечка! Еще с недельку походишь с повязкой, а там и выбросить ее можно, — сказала Роза, как-то странно улыбнувшись, словно заговорщица. — А теперь идем в седьмой вагон. За вещами. — Женька вздрогнул, боясь спросить… Роза досказала сама: — Через два часа Москва!

У Женьки комок подкатил к горлу. Он сразу набычился и раздул ноздри. Только бы не заплакать. Только бы сдержаться!..

А зачем? Слезы — это не так уж плохо, когда они счастливые слезы.

Чувства, с которым Женька вскочил на подножку трамвая «А», идущего к Покровским воротам, он никогда еще не испытывал. Мало того, что он уже в Москве, — до дома оставалось всего ничего, несколько трамвайных остановок!

Москва сильно изменилась за эти месяцы. Все вроде бы как было до войны, и все совсем не так. Что? Женька увидит и поймет это потом. А сейчас он не замечал ничего, кроме знакомых с детства улиц, переулков, номеров трамваев — всего того, что должно было привести его к дому.

Вот и Чистые пруды! А где же теперь Юлька и Витька?.. А вот наконец и Покровские ворота!

Он бежит мимо аптеки, сворачивает в Колпачный несется под горку, мимо школьной ограды, за которой высится тот самый тополь, что сыграл не последнюю роль в Женькиной судьбе, поворачивает в темную узкую арку, выбегает на мощенный булыжником церковный двор, мимо бывшей немецкой кирхи, где теперь кинотеатр «Арктика», и… задохнувшись, останавливается. Перед Женькой окна их квартиры, все четыре на третьем этаже, пыльные, серые, крест-накрест расчерченные белыми лентами… Кажется, сердце сейчас вырвется из Женькиной груди, и в такт сердцу вдруг застучало в висках и больно отозвалось в затылке…

А если никого дома нет? Если мама на дежурстве? Если разъехались соседи?.. Ну и что! Он будет сидеть под дверью и ждать. Это он теперь умеет — ждать. Вспомнил, что на одной из станций попросил Розу послать телеграмму маме… Жив, дескать, здоров, не волнуйся. Но ведь там о Москве — ни слова… А смешно тогда получилось: Женька забыл, что на свете бывают деньги — ведь за телеграмму надо платить, — а Роза бежала… Потом Женька сказал, что деньги он отдаст, что деньги у него есть. Это была правда. За обложкой блокнота, что лежал в рюкзачке, — две трешки и пятерка. Их дала мама на «личные расходы», отправляя Женьку в деревню. Но Роза не напомнила, а Женька забыл, ошарашенный близкой встречей с Москвой.

Перепрыгивая через две ступеньки, Женька взбегает по широкой пологой лестнице на третий этаж. Все как было! Даже ящик под дверью для молочных бутылок… Руки не слушаются, пальцы не попадают на кнопку звонка… Что это? Большая дубовая дверь не заперта! Он распахивает ее, и знакомые с детства, такие родные запахи дома первыми встречают Женьку.

Оказавшись в квартире, Женька, сам не зная почему вдруг останавливается перед своей дверью, терпеливо снимает рюкзачок, одергивает рубашку, поправляет пояс, пилотку со звездой — подарок кладовщицы из вагона номер семь — и… стучит. Он слышит шаги в дальней комнате и прежде, чем прозвучал голос матери: «Да. Войдите. Кто там?» — Женька толкнул дверь.

— Это я, мам.

— Женечка… — хриплым, будто чужим голосом простонала мать. — Сыночек мой… Сыночек мой. Родненький… — Лицо матери сморщилось, стало вдруг маленьким, некрасивым. Она, как слепая, вытянула вперед руки… — Живой! Сыночек мой. Господи. Господи…