Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Умид кивнул. Сходил к себе, принес чемодан и портфель.

Старушка достала из-под сандала медный кумган с нагревшейся на угольях водой, подала Умиду мыльницу. В сопровождении хозяйки он вышел в прихожую и стал умываться над ханыком — квадратным углублением в углу комнаты, обложенным кирпичом, с отверстием для утечки воды. С наслаждением подставлял ладони, шею под мягкую теплую струю из кумгана, фыркал, плескался. Вытираясь чистым полотенцем, Умид вернулся в комнату, застланную паласом, и подсел к сандалу. Тетушка, приподняв край стеганого одеяла, извлекла из-под сандала касу, накрытую тарелкой, поставила ее перед Умидом и ловко открыла. Горячий пар взмыл над тарелкой, вкусный запах ударил в ноздри.

— С вечера лагман оставила, словно знала, сынок, что ты придешь, — говорила старушка, разламывая на куски тандырную лепешку, присыпанную коноплей.

Умид как следует перекусил и напился чаю. А тетушка Чотир, заметив, что гостя клонит ко сну, не стала донимать его разговорами. Подошла к тахмону — большой нище в стене — и, приподнявшись на цыпочки, достала подушку с кипы сложенных одеял.

— Прилягте, сынок. Днем поговорим.

Умид приклонил голову на прохладную мягкую подушку, и ему показалось, что он после долгого отсутствия снова в родном доме, рядом с матерью: это она тихо ходит по комнате, она распарывает что-то, присев на палас подле оконца, это она спозаранку подметает двор… Блаженно улыбаясь, он забылся крепким сном.

Когда совсем уже рассвело и махалля проснулась, тетушка Чотир поставила на электрическую плиту эмалированный чайник, наполнив его доверху, чтобы не скоро закипел, и вышла на улицу. Она все еще помнила, что для Умида было лучшим лакомством: у соседки одолжила касу свежих сливок, у чайханщика купила только что выпеченных горячих лепешек с тонкой хрустящей корочкой.

Умида разбудила тишина. Он поднял голову и не сразу уразумел, где находится. Комната уже была наполнена бледным дневным светом. Убогость обстановки сполна возмещалась чистотой. Небольшая комнатенка была прибрана, точно чисто вымытая пиала с узорами. Пришедшее в голову сравнение вызвало на лице Умида улыбку. Он в первый раз улыбнулся после вчерашней ночи. Вместе с этой улыбкой в его сердце как бы проникла искорка света. Он не захотел доставать, как ни настаивала старушка, из-под сандала кумган с теплой водой, а, зачерпнув ковшом из ведра ледяной воды, пошел умываться на улицу. Прозрачный утренний воздух подбодрил его. Он легонько попрыгал, а потом, разгорячившись, провел минутный бой с «тенью» — воображаемым соперником-боксером: делая небольшие скользящие шаги, легко и стремительно передвигался по «рингу» и одновременно наносил хлесткие удары по воздуху — то прямые, то снизу, то сбоку…

Тетушка Чотир, наблюдавшая за ним у окна, умирала от страха за этого сироту, на которого напали бесы. И не два, не три, а множество, если судить по тому, как рьяно он отбивается. Она без передышки читала одну молитву за другой, чтобы всевышний сохранил этому тихому парню рассудок.

И когда Умид вошел в комнату с перекинутым через шею махровым полотенцем, румяный и улыбающийся, старушка возблагодарила аллаха за то, что он внял ее молитвам.

— Ты, сынок, не принимай близко к сердцу горя своего. Со многими этакое бывает. Умный, сильный человек всегда выход найдет. А этак переживать, как ты, можно, тьфу, тьфу, тьфу, и рассудка лишиться, — принялась успокаивать его тетушка Чотир; потом, взяв под руку, как тяжелобольного, усадила к сандалу.

На столике уже был постлан дастархан, на нем стояла глубокая каса, полная холодных сливок, а рядом лежали лепешки.

Чотир-хола пригласила Умида к столу и придвинула к нему касу поближе. За едой Умид рассказал ей обо всем случившемся без утайки, как поведал бы, может, своей матери. К тому же перед ним лежал на столе хлеб — а раз так, то не дозволялось говорить неправду или что-нибудь утаивать.

Тетушка Чотир молчала. Взяв подбородок в кулачок, а другой рукой поддерживая локоть, она слегка раскачивалась из стороны в сторону, словно поражаясь людскому коварству и хитрости.

— А я как-то собиралась пойти в дом этого пропессура, проведать вас хотела, — сказала тетушка Чотир, отхлебнув чаю. — Но хорошо, что не пошла, выходит. Аллах уберег меня от унижения: они меня прогнали бы, как нищенку. Сын мой, уж коли она, эта женщина, оказалась неверной вам, то хорошо, что вы вовремя узнали об этом — и теперь можете себя оградить от нее. Не то могли бы весь свой век мыкаться, не ведая ни о чем, не замечая ехидных взглядов ее знакомых. Так вы возблагодарите аллаха.

— Вы правы, тетушка… потеря эта не так уж велика. Но я о другом думаю. Я совершил ошибку, тетушка. Я совершил предательство.

— О аллах! Что означают твои слова?.. Ты сделал что-то неугодное нашему правительству или государству?

— Да нет же, тетушка, что вы! Как последняя тварь обошелся с очень близким мне человеком. С милым моему сердцу человеком.

Старушка тяжело вздохнула.

— У терпения золотое дно, сынок. Если вы поссорились, аллах рассудит вас, еще помиритесь…

— Вряд ли. Такое, что я сделал, не прощают…

— Сынок, мужчину красит мужество. Мужество все преодолеть поможет. Однако же нельзя все горести и печали носить в одном своем сердце. Оно ведь и у мужчин не железное — иной раз не выдерживает. Поделитесь с близкими, вам и полегчает. Поезжайте к дядюшке вашему, поведайте ему о том, что с вами случилось… А я стану, сынок, делать все, что мне под силу, чтобы облегчить жизнь вашу. Вы только приносите из магазина продуктов, а я буду готовить вам и завтрак и ужин.

— Спасибо, тетушка. А сейчас пойду-ка я займусь делом.

Старушка вынесла из сарая топор, и Умид отправился к себе. Несколькими ударами обуха он отбил приколоченные к своей двери доски. Едва ступил в комнату, в лицо ударил запах плесени и сырости. Он вынес на солнце матрац, одеяло, разложил на перильцах балкона, подмел в комнате, обмел веником с потолка и со стен паутину. Мокрой тряпкой вытер стол и табуретки. Постояв минуту посредине комнаты в задумчивости, схватил ведро и принес из колонки воды. Тщательно вымыл пол и окна. Потом выбил палкой из просохшей постели пыль и прибрал свою кровать. Он с трудом удержался от соблазна броситься плашмя на койку и отдохнуть: время уже было за полдень, и надо было спешить. Наскоро вымылся под краном до пояса, остудив свое потное тело, причесался, глядясь в осколок зеркала, и отправился в институт.

Как и условились, его в своем кабинете дожидался заместитель директора по хозяйственной части, чтобы вместе пойти к Шукуру Каримовичу и доложить о поездке в Ак-Курган.

Пожимая Умиду руку, замдиректора окинул Умида внимательным взглядом и спросил, хмуря кустистые брови: