Александр Овсиенко - Материнский кров

А та ночь, когда вернулись от школы, ох какою ж она была для них с Матвием!

Да о такой и через тридцать лет спроси — готова вспомнить до слова, ничего не забыть, каждую подробность потрогать рукой: вот она, картиночка моя дорогая… И разве ж не хотела брать свое бабье все остатние дни?

Как-то не вытерпела, поджидая Матвея на обед, и сама понесла снедь в кошелке. Через Псекупс бродом Полянским перешла, чтоб сократить дорожку и меньше знакомых баб встретить. В станице ведь каждая останавливала: «От мне завидно, Кононовна: ваш муж не сразу на фронте…» По заречью до кузницы МТС добежала без всяких встречных разговоров, ни с кем своего Матвея не обглядывала, не делила. А ему и домашний обед в тот день был не в надобность. Под акацией сидел с кузнецом Ленькой Ковальчуком — на траве пирожки столовские, губы от водки у обоих мокрые.

— А, пришла, моя громовница? — такое спасибо от Матвея приняла за свои хлопоты. Ну и похрестила обоих, навела шуму!

Долго обиду носила на Леньку за то, что спаивал мужа, теперь отвела душу. За давнее отругала, за нынешнее и завтрашнее.

«Почему тебя, бугая такого, за цепку не потянули ни в первый призыв на фронт, ни во второй, ни в третий? И с военкомата в станицу вертаисся с мокрыми губами и незрячими очами? На расплод оставили? Гожий ты, аж некуда! Пятый год твоя жинка порожними цыцками трясет…»

Остался ведь дома Ковальчук. Живой, мордатый, и от водки губы не просыхают. Как встретит в станице, так и кричит: «А, громовница! Пожадувала налить Матвию фляжечку в дорогу…» — «Сроду водки никому никогда не наливала в дорогу». — «Та шо ж ты туда сама сдоилась, чи шо?» — «Идолова ты душа, тьфу на тебя!»

А было время, когда Ленька и в хату к ним приходил, за столом закуску ему подкладывала: «Ешь, кум, швыдче, а то пьяный до дому не дойдешь». И отводила, подставляла плечо, чтоб не падал. Ленька Ковальчук учил Матвея кузнечному ремеслу и выучил, к директору Важинскому сам пошел: «Ставьте Полукаренка на самостоятельное горно, справится».

Руки Матвея много работы знали, к ним бы характер покрепче, перцу куда надо присыпать бы, чтоб позлее был мужик, не дожидался, когда его прижгут. Был Матвей работником у богатых казаков, у греков, кормился впроголодь, получая копейки там, где должны платить рубли, а никого злым словом никогда не помянул, греку в морду кислым молочным арьяном не плеснул — сухую мамалыгу ел и на вопрос грека: «Почему арьян не ешь?» — смирно говорил: «Та для нас, русских, такая еда не добра». Обиды к нему как репьи липли и тут же слетали, горе и беду тоже не принимал в себя — снаружи сбрасывал. «Приходится зменьшаться», — скажет и живет дальше. Целый мир не мог, по его разумению, быть несправедливым. Нет такой силы, какая может погубить всю жизнь. Значит, живи, как жизнь позволяет. Такие тихони будто для того и живут, чтобы злые и неправые себя миру являли. Без них они задохнулись бы собственной злобой или погинули в грызне с такими же. Может, на долготерпении смирных и мир выстоял, не перестал быть добрым, жадностью и злобой не погубил самое себя?

Ульяна первый раз постигала своего мужа целиком, весь он ей высветился в долгой думе, и все мелкое, пустое отлетело, как пыль на ветру. Готовясь к прощанию, она брала на долгую память только то, что скрашивало и облегчало их трудную жизнь, скрепляло души, помогало выжить, было и смыслом, и верой, и правдой. И этого нового Матвея оценила такой высокой мерой, какой не знала раньше. Вот когда наконец все высмотрела и поняла, дотянулась к родному. Теперь и любить, и беречь знает как, да поздно. Почему ж, почему припоздала? Куда спешила-торопилась? По каким таким делам? Есть ли в этой жизни что-нибудь важнее и дороже, чем забота о кровнике, о родной душе? Ведь с этого начинается человеческая жизнь, на том стоит род человеческий…

Ульяна не к смирению выходила, не к всепрощению затворницы, не к злобе на весь мир. Печалью наполнилось ее сердце и болью за боль других.

Давно в ее хате не было так многолюдно. Пришли помянуть Матвея его сестры — Таисия и Одарка, ближние соседи, Ульянины товарки с работы. Мужчина был среди гостей один — бригадир Иван Самсонович Стрекота. А Митя не приехал. Пробовала Ульяна подавать телеграмму, но на почте у нее потребовали официальный документ на право вызова, и она отступилась — думала сама сходить еще раз к сыну.

Распоряжалась всеми приготовлениями бабушка Томильчиха, даже свечки принесла свои. Где она их достала в такое бедственное время, никто не спрашивал. Только Ульяна, пока не было других гостей, спросила: «Вы, Хведоровна, на свечи потратились?» Томильчиха так на нее посмотрела, что лучше б не спрашивать.

Сама Ульяна, кроме лампадки и каганца, ничего не могла засветить. Да и в других мелочах пришлось пойти на подмену. Вместо рисовой сладкой кутьи сварила кукурузную кашу и положила в нее изюм. Варили ж греки кутью из пшеничной крупы. Обшугают от кожуры зерно, и такая ядреница получается — ничуть не хуже рисовой каши. Разве можно достать сейчас пшеничного зерна? Последний раз летом видела, и то со стороны, когда везли на заготпункт в колхозных подводах. Про рис и говорить нечего. Кисель поминальный тоже заменила узваром. На крахмал картошку жалко стало тратить, не перетирала теперь, когда началась война.

Прикидывала Ульяна замены и подмены и надумала, что и землю будет «печатать» свою, а не кладбищенскую. Матвей каждую грудочку земли на своем огороде отработал и руками потрогал, так не над этой ли землей и надо сказать святые слова и успокоить его душу во веки веков: «За святое дело — за землю родную убиен, спи спокойно».

Евангелие Ульяна отыскала на горище в старом коробе, куда складывали много лет всякую отслужившую свое всячину, какую выбрасывать все ж таки жалко — может пригодиться в хозяйстве. Когда-то с этой книжкой бегали в школу Ульянины братья и сестрицы, а после революции она утратила надобность как учебник. Матвей, будучи не очень набожным, даже стал делать на ней кое-какие хозяйственные записи. «Корова отелилась шестого декабря… Пшеницы-белотурки взяли с озимого клина 17 мешков…» Разве ж думал он, что эта книжка подведет итог его земным делам, освободит от работы его руки и навсегда успокоит душу? Пусть только бабушка Томильчиха найдет в этой книжице самое лучшее место. Должно в ней быть такое. Господи, неужели и правда все сегодня закроется и запечатается?..

Ульяна ходила по своей хате и плохо все видела: из глаз натекала и натекала слеза. Черная косынка укрывала ее седую голову, лицо было само страдание, заострился нос, и она часто пошмыгивала и сморкалась в платочек. Не думала она, что ей будет так горько, что с этого прощального дня по-настоящему познает вдовью долю, начнет жить черной головой.