Александр Овсиенко - Материнский кров

Входили гостьи, крестились на икону, снимали фуфайки и теплые платы, и каждая была в повязанной еще дома темной косынке. Бригадир Стрекота пришел в черной косоворотке, а когда шапку снял смушковую и обнажил голову, то все увидели, какой он старый: белый пух над большими ушами, сивые усы, и кадык топорщился над воротом рубахи, как потресканный зоб. Он только кивнул гостям, а к иконе не приблизился. Шепнул Ульяне: «Я там мясца чуток, на борщ…» В другом случае Ульяна сказала бы: «Опоздал, Самсонович, с таким гостинцем. Уже сварила борщ, добыла мяса у добрых людей». А на поминках какие могут быть укоры гостю? Спасибо, что пришел, не загордился. Подозвала Ольгу Куренчиху, сказала, куда убрать бригадирово приношенье.

За окнами хаты январское небо было мглистым, ветки шелковицы у калитки дергались от ветра. Уже больше недели не показывалось солнце, но и снег не падал на землю, морозы крепкие отошли, зимний воздух сырел, набухал влагой. В любой момент мог начаться дождь или сыпаться снеговая крупа — южная зима ни в чем не уверит, жди и приемли какова есть. Ульяна сегодня была смиренной, удерживала себя, не кричала о своем горе. Все, кто пришел в ее хату, знали, что война свела их сейчас вместе и соединила общей бедой, но не померк белый свет, вокруг свои люди.

Старушка знала наизусть все нужные к отпеванию слова и уже с первой фразы не удержала такт чтицы — она пела, и пела самозабвенно, отстраняясь от всех и вся. Что-то она видела такое, что уносило ее от людей, стоявших рядом.

— Воина убиен Матфея-а-а-а…

…Свечи у фотографии покойного догорали. Томильчиха сняла со стола икону, обратила к фотографии Матвея и перекрестилась. Потом придвинула к себе поминальную «грамотку» и вывела под списком отживших Ульяниных кровников еще одно имя: «Убиен Матфей».

— Теперь спи, Матюша, спокойно.

И Ульяна повторила:

— Спи спокойно, Матя.

Она начинала жить другой жизнью, все заботы о доме и сыне теперь брала на себя. Навсегда брала, пока будет жить…

Поминальный обед затянулся до позднего вечера, и в окнах Ульяниной хаты мерцал огонь, не затворялись ставни. Ветви шелковицы у калитки дергались под ветром, Матвеевой шелковицы, будто он оставался на подворье и все не кончалось долгое прощание…

В мае Ульяна и Ольга затеяли стройку. Вокруг ползал холодный шепоток соседей, сводки с фронта секли по глазам сильнее, а они наперекор всему месили босыми ногами глину с половой, высушивали саман в пирамидке и поставили новый сарай, стропила на крыше Ульяна заключинами без гвоздей накрепко свела в конек и на кровлю траву сухую приспособила, чтоб в трудный час поддержать корову-кормилицу. Управившись с коровьим жильем, принялись за ремонт хаты, чем вовсе убедили всех, что горевать-бедовать не намерены.

Видя, как заходятся в работе на подворье вдова и квартирантка, сестры Удовенчихи пустили сплетню: приймаков готовятся взять Полукаренчиха и Куренчиха. Ульяна поймала на таком слове Дуську и, крепко захватив в кулак крендель ее прически, сказала: «То вам с Фенькой, сучкам незамужним, одни кавалеры на уме. А я Олю за дочку приняла. Зять, покалеченный на войне, будет жить в моей хате, поняла? Вы ж до своей старой халабуды рук не прикладаете, сроду добры люди до вас не зайдут». Насчет «покалеченного на войне зятя» она не совсем права была, потому что прислал Василь Курень одно письмо из уральского госпиталя, подразнил приездом и не приехал — прямым ходом снова отправили на фронт, сейчас где-то у Брянских лесов воевал его кавалерийский полк.

Чувствовала Ульяна сердцем, что война долгая на этот раз выпала, много еще впереди людского горя и тех, кто в лихую годину будет искать крышу над головой. Так пусть ее хата кого-то примет и хозяйку после кто-то добрым словом вспомнит. Ей в такой хоромине одной делать нечего, возле людей да в заботах о других всю жизнь жила, так и дальше хочется, такая вот есть.

А солнце как запекло с апреля, так и гнало, торопило, все сроки работ сокращало и подталкивало: успевай, а то поздно будет! К июню зной прожег до корней травы, перегретая земля во многих местах полопалась трещинами, до ручья обмелел на перекатах Псекупс, досуха выпарило солнце воду из ущелистых ериков. Тучи ходили где-то стороной, по краю горного окоема, и, потому что они были дальние, трудно стало угадать, изломная ли хмарь зависла в блеклом небе или горная гряда открылась просторнее и белели сквозь дымчатое марево снеговые вершины, — тогда быть перемене погоды. Но по-прежнему было жарко на земле.

Через станицу в эти дни двигались сплошным составом военные обозы, и тяжелое положение на фронте не трудно было заметить в пульсе движения. Уже сильно проредился поток армейского транспорта, спешащего на запад, где была нужда в свежей силе и куда весной часто везли на быстрых машинах новобранцев, в открытых кузовах их лица бодрились по-молодому, острым словцом задевали солдаты встречных, а то и песней убеждали: поправятся скоро дела на фронте, для того нас, молодых и крепких, туда и посылают, ждите хороших вестей.

Теперь красноармейцев чаще везли назад в неторопливых машинах с красными крестами, хотелось узнать, кого же покалечило на войне, нет ли среди раненых кого-нибудь из земляков или кровников, их почти всех уже забрали из станицы и послали отбиваться от немцев. Иногда узнавали, вскрикивали по-южному громко и спешили передать весть нужному человеку, и даже нежеланная горькая новость сближала людей — всем миром второй год отбивались от ворогов, уже много пролили в боях своей крови защитники…

В конце июня хату Ульяны заняли солдаты-связисты. «Все грамотеи, стрекотит ихний аппарат, и сами на буковках отстукивают, как на гармошке играют», — рассказывала она о своих постойщиках, и получалось, что эти армейские тыловики сильно осложнили ее жизнь, а сама ж и рада, что ей такую честь оказало военное начальство и хату из других выделило, вроде похвальной отметины топорщится антенна под соломенной крышей.

В первый день, как вставали к ней на квартиру связисты, сержант ходил по Ульяниному жилью и все разглядывал, на свою мерку прикидывал, а хозяйка была для него вроде уборщицы при казенном помещении.

— Придется вам, мамаша, спальню тоже освободить. Нельзя вам находиться рядом с нашей аппаратурой, военная тайна — связь в армии.

— Так тут тебе не армия и не казарма, — заспорила Ульяна, привыкшая сама распоряжаться в своем дому.

— Сейчас вся страна стала казармой. Везде фронт, все в строю, — сказал сержант и уселся за стол, портсигар с папиросками открыл, огоньком из зажигалки-пистолета плеснул.