Александр Овсиенко - Материнский кров

До конюшни напарницы решили ехать вместе в одной арбе. Ульяна связала цугом все три упряжки и, когда вернулась к головной, оглянулась — все ли там, сзади, нормально? Оглянулась по пустяку, а увидела такое, от чего у нее и дыхание сразу зашлось, и глаза засмотрелись туманно, — на скотный двор входил сын.

— Ми-и-итя-а-а… Мой ты цветочек…

Ульяна зашебаршила руками по плащ-палаточной юбке — то ли оттирала их, чистоту наводила на мозолистых ладонях, то ли тяжести остатки сбросить спешила, чтоб легкой рукой обнять сыночка, пригладить поласковей.

Митя был в форменной фуражке и в черной гимнастерке, перехваченной в поясе широким ремнем, левая рука висела на повязке. Он услышал, как вскрикнула испуганно мать, и остановился посреди скотного двора, заранее виноватясь ее тревогой, ее бедой.

— Ой горе!.. Ой горючко-горе… — задышливо пришептывала Ульяна и шла к сыну медленно, будто ее задерживали эти слова, передышку давали, но белый бинт так и сек по глазам, застил все другое… — И где ж тебя так, сынко?..

— Та не беспокойтесь, мамо, уже заживает. — Митя приобнял ее здоровой рукой, наклонился, чтоб поцеловать.

— Ага, заживает… Рази ж ты скажешь теперь матери всю правду… У меня за тебя, мой цветочек, все сердце сгорювалось. Вот и ручку на чересплечник не вчера ж ты подвесил… Наверно, и у вас уже немец бомбы кидает? — Ульяна чуточку отстранилась от сына, заглянула ему в глаза. Пусть он правду ей скажет. С первых слов только правду говорит!

— У вас тут, мама, тихий курорт, — неопределенно сказал Митя и покачал раненую руку на повязке. Снизу локоть поддерживала узкая полоска фанеры, а рукав гимнастерки на больной руке был подвернут к самому плечу. — Смотри сколько хочешь на солнце, загорай…

— И охота тебе, сынок, дурницу плести? Лучше скажи: сильно руку побило? Кости все целые? А то и не отпустили б до матери… Надолго приехал?

Ульяна забрасывала сына вопросами и тянулась к его глазам, высматривала там ответы, а Митя все норовил уйти из-под материнского огляда и этой изворотливостью настораживал ее и заставлял страдать еще больше.

— Все скажу, мамо, все покажу. Только не здесь. Дома про все перетолкуем…

— Шо ж, садись, прокатим на быках, а то ты уже и забыл, где «цоб», а где «цобе». Оля, пустим кавалера на одну лавочку? Чи дадим ему своих вороных с рогами? — Ульяна перекинула в арбу фанерный чемодан сына.

Ольга уже развязала косынку с головы, открыла свою прическу и теперь стояла в сторонке и сбивала скомканной косынкой сенную труху с волос и голых плеч. На вопрос Ульяны она кокетливо лизнула язычком по обветренным губам и покрутила круглыми щеками: не знаю, мол, я тут не хозяйка. Но радовалась, откровенно счастливо смотрела на мать и сына — вот какая сегодня хорошая встреча, и она в ней участвует, будет теперь разговоров. Неужели тетя Уля и Митя не понимают, как хорошо, когда два родных человека встречаются? Господи, да улыбнитесь же! Да поспешите к дому, под крышу хаты своей…

Они и десятком слов не обменялись, пока ехали в арбе через станицу. С каждой встречной знакомой делилась бы Ульяна радостью, да помалкивал сын, надолго ли приехал, тут сама сперва, мать, разберись, а после радуйся или кручинься. Солнце соскользнуло за Татарскую гору и откуда-то посылало красный свет, будто прожектором водило по небу в одном месте, а вокруг синева сгущалась, и над ущельями предгорья начинали зависать легкие дымки сумерек.

Сейчас настороженной жизнью жила станица. С запада уже появлялись немецкие самолеты с черными крестами и так низко снижались над хатами и так страшен был их утробный рев, что все живое цепенело от ужаса. Никогда такое не творилось на закубанской земле, не с чем было сравнить, нечем выразить. Все подворья в станице пустели, редкий женский платочек промельтешит, как белый флажок, предупреждая не стрелять, пощадить человеческую жизнь, и скроется в укрытии. «Кто ж в тех бомбовозах немецких сидел? Кто стрелял с неба в живых людей? — недоумевали станичные бабы. — Посмотреть бы хоть раз на очи: человек то, а может, дьявол волосатый и рогатый?..»

В первый налет немцы сбросили бомбы и обстреляли шоссе у моста через Псекупс. Здесь обозного транспорта скапливалось особенно много, и налетчики ударили сверху по живому и раз, и другой, и третий, и беженцев на обочинах не минули их пули, ни старого, ни малого, а из станичных людей немцы убили Мотьку Щулячиху и ее дочку. На другие улицы бомб пока не бросали, но пулеметами били в упор, губя худобу, калеча мирных людей.

Вспомнили станичники саперную науку, которую им преподносили перед войной в кружках Осоавиахима и на которую они тогда смотрели как на обузу: война, мол, до наших хат не дойдет, вестись будет на чужой территории, да и земля у нас не для окопов — решетом воду цедит. Теперь почти в каждом подворье появились укрытия. Выкопала и Ульяна щель по всем правилам: подальше от хаты, ход зигзагом, отсек с нишей для хранения запаса еды, пол соломой застлан. Но пользоваться убежищем ей пока не довелось: много дел уводило ее из подворья и заботы кружили слишком часто в стороне от хаты.

Ульяна не один раз взглянула в ту сторону, где село солнце, и по дороге к конюшне постепенно обострялась слухом, стала чаще посматривать на запад, даже слова выталкивала сквозь истончившиеся губы, заклинала, что ли, нечистую силу не появляться, не губить ее с дитем и других людей пожалеть. Вскинулась в арбе на ноги, ударила по спинам быков длинной хворостиной:

— Цоб! Цобе!.. У, бис-совы души!..

Быки сбили шаг, побежали мелкой трусцой. Ульяна стояла во весь свой большой рост в арбе, трясла над спинами быков хворостиной и гнала, гнала вперед. Сзади тарахтели колеса еще двух упряжек; много шума наводила воловья кавалькада в притихшей к вечернему покою станице.

Ольга никогда не видела Ульяну такой. А уж знала ее всякой, не раз и на одной повозке вместе ездили, но чтоб ругаться вот так на худобу — такого еще не было. Это после того миколиного дня сердце сорвала криком и не все откричала. Теперь вот сына под свою защиту приняла, под материнский непокой. Ее дочка была с начала лета в детском садике под присмотром воспитателей, там и на ночь оставалась, и Ольга подумала, что сегодня надо обязательно проведать Нюсечку.

Можно было обминуть свое подворье, чтоб, отогнав на конюшню быков, прийти сюда пешком и глазами хозяйки все окинуть. До утра не будет помех в домашней работе, сама себе командуй, сама все и делай. Но чутьем Ульяна уловила издалека перемены. Проезжая по Береговой улице, она повернулась к своей хате и не увидела над крышей радиоантенны. Ворота подворья были открыты настежь, стекла окон просвечивали горницу необычно сильно, бросовым жильем предстала глазам чистая половина хаты, которую занимали солдаты-постойщики. Связисты уехали, наверно, по тревоге, даже книжки свои побросали на полу.