Александр Овсиенко - Материнский кров

— Мамо, послушайте, что я вам скажу…

— Мать виновата? Давай, давай, обвинувачивай, за нее заступиться щас некому… Никуда я не стронусь из хаты — я твоему батьке, Митя, слово дала!.. А ты, родный сын, тикай дальше и всем скажи на дороге: «Я сам утикач, а моя мамка квочкою в хате сидит. Она моему батьке слово дала, що высидит до конца войны…» Та шо с тобою балакать? Побежишь завтра дальше и скажешь: «На шо она сдалась, такая мать!..» Поеду за сеном. Хоть худобе пригожуся… — Ульяна и правда засобиралась в дорогу. Сняла с гвоздя фуфайку, теплый платок из сундука достала.

— Мам, я не так выразился…

— Шо, маленький кричал: «Матуська плохо говорит!» А теперь — «не так выразился»?

— Да, теперь я ругаюсь на себя, — согласился сын. Точно так же Матвей соглашался в те последние побывки в хате. Подневольные люди, наверно, все одинаковые. И отцы и дети…

— А как же Ростов?

— За Ростов еще идут бои.

— Ну-ну, интересно… Какая ж брехня ще у тебя за пазухой? Доставай, не крыйся. — Ульяна понемногу успокаивалась. Фуфайку опять на гвоздь подцепила, за крышку сундука взялась, а сама не отпускала глаза сына.

— Можно и достать. — С этими словами Митя отвернулся, как будто и правда собрался, как фокусник, вынуть что-то из-под гимнастерки, но в пазуху не полез, а скинул с шеи перевязь, поддерживающую локоть левой руки. — Нема никакой тут раны… — Схватил левой рукой табуретку и приподнял от пола. Ему этого показалось мало, и он обхватил обеденный стол, чуть ли не к потолку вскинул вместе с чугунком борща и миской.

Ульяна ахнула, руками всплеснула:

— Ну, Митя… От за це… За слезы мои…

У нее не хватало слов. Подняла над головой кулаки, сжала:

— Ниякою покутою [6] Прощением. не отпросисся… — Отвернулась от сына, кулаки себе на глаза наложила, завехлипывала: — Та за шо мне такая покара господня?.. Та рази ж то я от родного сына заслужила?..

Не было сил продолжать дальше спор. Первый раз она переживала в своей хате такое. И от кого? От сына, от своей последней надежды… Если уж дети стали такую шкоду творить, то где же, где искать правду по белу свету? «В своей хате — своя и правда…» Нельзя ж брехнею жить, господи-и-и… Она стояла, закрыв глаза, ей не хватало воздуха… Ушла в спальню, тихо притворила за собой дверь. Постель сыну в хатыне приготовила раньше. Пусть сегодня ляжет без материнского благословенья.

А все ж таки верно кто-то подметил, что материнский гнев как весенний снег: и много его выпадает, да скоро тает. Ночная бессонница растворила Ульянину обиду на сына. Куда ж звал мать и куда сам хотел сховаться от войны? Да разве ж станет когда-нибудь перекати-поле сильнее дерева, что ушло корнями глубоко в землю? И чьи ж стены крепче и теплее родимых? Чьи руки и плечи надежней в лихую годину, как не материны? Тут, в материной хате, все ты и познаешь, сынок. Мало ты еще на белом свете пожил, а книжки и газеты тебе про чужую жизнь рассказали. Вот если б взялся кто мамкину описать, да все по правде, как своими глазами видела, как своими ушами слышала, как сердцем своим приняла. Ого, тогда б такая книжка прибавила тебе ума, сынок, рассмотрел бы ты хорошо мамкину дорогу да присел и подумал хорошенько про жизнь и про то, куда самому выходить. А ты загордился своей грамотой, сынок, мать учить взялся, газетками ей глаза застишь. Я тебе жизнь дала, спородила, вскормила, от меня твои первые шаги по земле, от материного сердца добро тебе мир дал…

Переливала Ульяна думы, оглядывалась на свою жизнь и самой долгой радостью Митю видела, а остальное отошло от нее, отплыло, впереди только любимый сын остался. Значит, такая судьба ей, надо жить дальше этой главной заботой. С этой мыслью она поднялась с постели, осенила щепотью икону богоматери и, как была в длинной рубашке-исподнице, так и пошла на летнюю половину, где спал сейчас сын.

Митя стонал во сне и бредил. Один раз даже сел в койке и начал шарить вокруг себя. Приподнял подушку, под ней проверил, а сам все спрашивал: «Где запал?.. Где?» Глаза открыты, руки покоя не знают — ищут, беспокоятся…

— Утром найдешь, сынок… Утром…

Ульяна прикоснулась к Митиным острым плечам, легонько нажала, чтоб уложить сына опять в постель.

— Где-то тут был… Только что сам поклал, — не переставал бормотать сын и искать вокруг себя.

— Если сам поклал, утром сам и возьмешь. Спи, спи, сынко…

— Та нет — найду… такая… такая… маленькая штучка. Где?

Пришлось пошлепать Митю по щекам, чтоб прогнать дурницу сна, и силой опрокинуть из сидячего положения на спину. Он узнал мать, обидчиво повернулся на бок, но все равно сразу не уснул — донимала его опять пропажа «маленькой такой штучки». Ульяна смотрела на сына, и сердце сжималось болью, ничего не имело смысла и силы перед жалостью к своему ребенку, цветочку ненаглядному. Она загородит от него лихо, спасет от немецких ворогов…

Ночная тьма объяла весь мир за окнами хаты, будто никогда не всходила яркая луна, не обжигало землю дневное светило, — черную мглу и запеклый дух творило дыхание войны. Гудели пролетающие высоко в небе военные самолеты, сполошный обозный гомон не смолкал и ночью на главной дороге в горы. Сын Ульяны спал опять молодым сном — перевернулся на спину, одну руку свесил с койки, голова на тонкой шее выгнулась к правому плечу, большие ступни топорщились из-под простыни. Набегался, сердешный, по военным дорогам, спал под материнским кровом.

Сады в станице краснели поспевающей вишней, яблоки-скороспелки сквозили на солнце восковитым наливом, абрикосы-жердели осыпались густо с веток, желтая кожица на них быстро темнела, высыхающий сок скапливал у земли острый запах прели, а прозелень винограда светлела, тугие ядрышки разбухали от зноя и висели тяжелыми гроздьями. Самая хлопотливая пора в году наступила, но и самая благодатная, самая сытная, когда духом спелой жизни наполнен воздух, — подышал и насытился, заботы о дневной еде мало занимают голову, вперед хочется смотреть человеку и готовить припас на завтрашний день. А война заслоняла от станичников привычную крестьянскую работу, подступала все ближе, и все больше роилось слухов, никто не знал, как будет жить завтра.

Много пришлого люда было сейчас в станице. Нашествие немцев согнало людей с обжитых мест, и они, уходя от разбойной чужой орды, хотели верить, что найдут пристанище, нет в большой русской земле чужой стороны. На подводах и арбах беженцы ехали на восток, за спасительные горы, кони и быки тянули их тяжело нагруженные возы, и верблюды откуда-то появились и тоже везли в упряжке чье-то добро-имущество. Казалось, и саму станицу вот-вот подхватит поток этого безостановочного движения, подворья теряли устойчивость постоянного жилья, хаты становились ночлежными домами.