Александр Овсиенко - Материнский кров

— Як с того свету сынов вернули до матусек…

Развеяла новость кручину отгонщиц, еще долго не затихал их бойкий говорок. Как пчелы, брала каждая свою долю от события и несла в свою хату и семью. И на горький цветок пчела садится.

К вечеру узнали, что не всех освободили от командировки: Ольге Куренчихе и Таньке Полянской идти в отгон — живут, мол, безхатними, домашнего хозяйства не держат. С ними уходят завтра утром и «три танкиста».

— Значит, сосватал нас дед Стрекота в пастухи… — Митя сидел вечером в горнице хмурый и растерянный, как молодой журавль, которому увечье помешало отлететь вместе со своей стаей в дальний путь. — Сердце, мама, колет и колет…

— Так ты, сынок, сказал бы там, в военкомате. Комиссию врачей проходили ж…

— А, какая там комиссия… Руки-ноги целы — значит, годен. Смотрят врачи, чтоб симулянты не объявлялись, сами себя не покалечили.

И опять Ульяна мужа вспомнила. Да, сходится пока отцова и сынова военная судьба, не дай бог во всем повторится. Она хотела, чтоб сын этот последний вечер побыл дома. Пусть и не на войну уйдет завтра, но отдохнуть же надо перед отгонной работой, никто ему ту подводу бригадирскую не отдаст с первых километров, будет сбивать ноги, как и все отгонычи. Она ходила вокруг Мити, много говорила сама и его часто спрашивала о разном, газеты, мол, ты, сынок, читаешь, там сейчас много новостей, и в городе, наверно, насмотрелся и наслушался всяких слухов. Расскажи, как там — живут люди или разбежались от немецких бомб? Подорожные харчи тоже собирала ему не молча, каждую цибульку с разговором укладывала в сумку, зная, что любит сын хрумкать за обедом луковицу, смакует, как лакомство. Цыплят прирезала чуть ли не десяток («Со своим мясом отправлю тебя, сынко. Казенную еду жирную в дороге не подадут»). Варила, пекла, жарила, обкидывала Митю внимательными глазами, будто огляды тоже собирала в котомку и оставляла себе, на материнское гореванье припасец готовила…

Хлопотный был день, и вечер не вел к покою. А ведь еще с утра светилась под иконой лампадка по случаю «громового» праздника и полагалось оглянуться на прожитое, вспомнить о божьей покаре, отмолить у бога прощение за содеянные грехи. Август начался, духота последние дни была особенно сильной — перед дождем парило солнце и наползала со стороны гор белесая наволочь, но тихо так наползала, как дым от дальнего лесного пожара. И прошумел все ж таки над крышей хаты дождь, громы разверзлись резкие, эхо в горах многократно их повторило. Значит, ильин день по всем правилам откатывался, с грохотом небесной колесницы и с окроплением всех земных вод, нельзя теперь купаться в речке ни человеку, ни худобе.

Лил бы подольше дождь, хоть всю ночь и на день перелился, тогда удалось бы попридержать сынка дома, у матери еще парочку денечков пожил бы, так нет — помрячил минуты и стих, немотою растворился за стенами хаты…

— Пойду я, мам. Книжек обещали дать на дорогу…

— Ой, не придумуй, сынко. Когда ж те книжки ты будешь читать? Я за худобою набегалась в отгонах, знаю ту умору… Мимо Дашковых завтра пойдешь и встретитесь с Катькою. Вам и будет обоим самая интересная книжка…

Не удержала — ушел сын в станицу. Вернулся под утро, прилег, не раздеваясь, на койку, притворился, будто уснул. Ульяне опять не спалось. Чуть развиднело, она встала и вышла из хаты во двор. От вечернего дождя осталась в станице лишь туманная сырость, из-за нее рассвет проступал медленнее, туман будто нехотя сползал с косогора вниз, высветлялись первыми верхние хаты у Татарской горы, потом до подгорных очередь дошла и до прибрежных, над Псекупсом завис холодный парок.

Когда по восточному окоему горной гряды закраснело солнце, Ульяне вдруг захотелось подольше подержать в глазах его свет, будто приучала себя смотреть в ту сторону каждый день, куда провожать и откуда ждать сыночка. Малиновый шар солнца накалялся, вставал выше и с высотой терял объем, в глазах Ульяны заплавали цветные круги, и само солнце запрыгало в многоцветном ореоле. Был такой старый обычай — встать пораньше в пасхальное утро и наблюдать восход: считалось, что солнце радуется в этот день празднику христова воскресенья и танцует в небе, — все живущее на земле ликуй и славь жизнь, которая торжествует, смерть поправ. Пусть и сынок ее живет и минуют его пули вражьи, небо пусть всегда будет чистым над его головой, пусть там только солнышко светит и не застят света черные кресты чужих бомбовозов…

Этот раз она прощалась с Митей у калитки. Протянула сыну свернутый узелком носовой платок:

— Тут грошей трошки. Трать с умом и никому не показуй… Ивана и Мыколы держись, но в шкоду не давай себя втягувать…

Митя спрятал деньги в карман и ждал, что скажет мать еще. Пастушья сумка с харчами висела у него через плечо, какую-то книжку он заткнул за пояс поверх форменной гимнастерки, серые в полоску брюки были ему уже малы, штанины не доходили до щиколоток.

— Все будет хорошо, мамо…

— Дай бог, чтоб оно было так, сынко…

Ульяна спохватилась и, шепнув Мите: «Погодь трошки», ушла в хату. Проскочила в спальню, сняла с угла икону богоматери. В горнице прощалась с дочкой Ольга. Девчушка спала в кровати, лежа на боку и посасывая во рту большой палец. Ольга сидела взлохмаченная, с мокрыми от слез круглыми щеками.

— Пойдем, Олечка, нехай дивчина спит.

— Ой, тетя Уля, вы мне как мама и доченьку ж мою-у-у…

— За Нюсю не плачь, пока она в моей хате и я живая. И накормлю и покохаю — перед иконой тебе, Оля, слово даю, богородицей святой клянусь. — Ульяна перекрестилась я вывела Ольгу из хаты.

Близкая война поглотила тишину. Не проходило часа, чтоб земля не содрогнулась от дальних и ближних взрывов, и по ночам не смолкал гул канонады, плескалось в черном небе пламя пожарищ. Жизнь сбивала дыхание — цепенела, сжимала станичников в комок во время бомбежек и толкала из щелей укрытия наружу в паузы затишья: где упала немецкая бомба? Кого сегодня убили вороги? Слухи и новости будто подстегивали станичников, не держали на месте. Беготня, разговоры, непокой тревожного ожидания перемен. Готовились к худшему, выжидали.

Начали отступать в горы войска. Почувствовали близкую опасность семьи красных партизан — подавались в горы к утайным ущельям за Хребтовой горой, там разбили лагерь, создали отряд. Остались в станице пустыми хаты Рогозов, Иващенковых, Калещуков, ушли партизанить Григорий Ярема, Иван Скрынь, Петр Суровцев, Игнатий Абакшин, директор МТС Важинский, управляющий конторой «Заготскот» Дьяченко, ветеринар Рева. Работа всех станичных учреждений быстро свернулась, расчет никому не оформили, за июль не выдали зарплату. Теперь вся жизнь станичников ушла под свои крыши и заботы кружили по подворьям, но властвовал над всем главный вопрос бытия человеческого: сегодня живу, а буду ли живой завтра?