Александр Овсиенко - Материнский кров

— Не, то вам брешут. Цивильни люди спокон веку не воевали. Не было ще такого, хлопчик, и ты меня военными словами не сбивай. Лучше скажи по-людски: «Теть, можно мы велику хату займем, там для нас удобней». А ты — «военная тайна!» Кто же моего мужа убил — не немцы? Мы работаем на «Заготскоту» с зари до ночи, а своя худоба на зиму голодна останется, всю люцерну и каждый шматок сена отдаем казенной худобе — то для кого «военная тайна»?

Сержант недаром на связи службу служил, попривык словами орудовать.

— Вот вы и сами, мамаша, доказали, что везде фронт, — сказал он и на том закончил свою агитацию. Ульяна, однако ж, от своего не отступилась. Следила, как устраивались солдаты в ее хате, за всем приглядывала — глаза под черной косынкой сухие, колкие, самой малой провинки не простят такие. Ох и шуму навела она в первый день своим постойщикам, чуть из хаты за шиворот не повыбрасывала! Досталось и за шибку стекла, раздавленную в окне, когда выводили антенну наружу, и за огонек самокруток, что не притушили солдаты, взобравшись на потолочную стелю и пристраивая провода под стропилами и нарыжниками соломенной крыши.

— Вам абы нашкодить — и гайда, побегли дальше! — кричала Ульяна на все подворье. — Чужого добра вам не жалко, бо не ваши ж ручки работали, не ваша спина гнулася!..

А вечером, к удивлению солдат, молока кринку им выставила на стол, картошки чугунок, бельишко потребовала в стирку, занавески на окнах сменила. Вся мебель осталась солдатам, вся посуда, и под иконой в углу теплилась негасимая лампада. Пообжившись и попривыкнув к нраву хозяйки, связисты иначе как мамаша ее не называли, по поводу лампадки и черной косынки зряшных вопросов не задавали. А однажды принесли муку, и она с охотой засучила рукава, взялась готовить хлебную запару. Дрожжи у нее свои висели в мешочке на стене, давно висели — от последней выпечки остались, когда отщипнула от готового теста шматок и растерла до сухих крошек. Хлеб хороший испечь обещала, только одно условие оговорила: если в бомбежку немецкая железяка влетит в хату и расколотит макитру с запарой, с нее, хозяйки, спросу не будет — немец виноват. Все тогда обошлось, солдатам понравился Ульянин хлеб, и они еще несколько раз кушали ее свежую выпечку, а за добро расплачивались добром — допускали к свежим новостям с фронта. И бабы тормошили Ульяну, не давали ей проходу.

— Ну как там наши? Все отступают?

— Не, отходят на второй эшелон обороны. Занимают заранее подготовленные позиции, — отвечала Ульяна словами армейской сводки и дополняла: — Ведут бои с превосходящими силами противника. — А после такой разминки срывалась до крика, до вопля: — Нападают немцы, идоловы души, по четверо на каждого красноармейца и минами кидаются!.. Харьков и Таганрог уже не наши. А за Крым и Ростов бьются!..

Жалела других красноармейцев, а вспоминала своего Матвея. Как провожала на фронт, какими долгими были те проводы. Но не лишние слезы пролила, нет, не лишние, сердце до сих пор неутешным горем кричит. Подтвердился рассказ того случайного попутчика-фронтовика, вызывали ее в конце февраля в военкомат и вручили извещение, что «красноармеец Матвей Степанович Полукаренко пропал без вести в бою под местечком Волноваха». Она вернулась домой и кричала тогда на своем подворье, вознося кулаки: «В безвисть Матвий пропал? Шо ж его, молня шальна пожгла? Нет, немцы убили!.. Убили!.. Убили!.. Убили!..» — твердила как проклятие врагам, и были в этом жесте непрощение и жажда доказать кому-то, что люди на войне не пропадают случайно, как от ненастья, значит, есть немец, виноватый за погубленную жизнь мужа, за ее вдовье горе, за Митино сыновье сиротство.

Полевая бригада уже три недели работала на покосах, старалась каждую лишнюю травинку подрезать, чтоб худобу конторы «Заготскот» обеспечить кормом. Майский укос люцерны взяли до первоцвета хорошим, а вторую отаву еле-еле выскребли в начале июля, по такому знойному лету и думать нечего, чтоб взять третий и четвертый раз, как выкашивали до войны. Теперь добирали в корм дикую траву, все лесные поляны вокруг станицы повыкосили. Отыскали и в березках малорослую траву, там наскребли несколько возов, и сенокосные хлопоты продолжались опять, без роздыху и остановки. Жаркая была работа, некогда спину разогнуть и на божий мир глянуть, что вокруг творится. Духота и к вечеру не спадала, и ночью, по горячей земле ходили босиком косарки с одного покоса на другой, и вскинутые на плечи косы блестели острым железом, как солдатские штыки.

Ульяна исхудала, будто выгорела под знойным солнцем, покоробилась морщинами, как матерое дерево. Как-то она пожаловалась бригадиру: «Знаешь, Самсонович, уже рука косу не держит. Так плечо болит!..» Бригадир не сказал: «Отдохни, Кононовна, побудь пару дней дома». По-другому помог: «А ты смешай керосин и перец с солью, натри и замотай руку». И вытравила Ульяна хворь примочкой по бригадирову рецепту и работу ни на один день не бросила.

В один из июльских дней она выгружала сено на скотном дворе. Брала на вилы первая, бросала Ольге Куренчихе, а та откидывала бригадиру Стрекоте. Иван Самсонович был главным метальщиком на возах и теперь городил скирду. Три воза прошло сегодня через их руки. Накосили в дальнем месте — за Гридневым хутором, куда выехали на быках пораньше, и, пока от Прицепиловки добирались лесной дорогой к Адыгеевскому юрту, солнце палило уже вовсю. Подсекли косами сухую скрипучую траву, сгромадили к вечеру граблями (так быстро сено прокалилось под горячим солнцем) и до заката вернулись в станицу. К концу выгрузки все работали неспешно — намахались за день косой и вилами, приморились.

«Хоть бы ветром потянуло от снеговых гор, — вздыхала Ульяна. — Есть же где-то там, подальше, холод на горах, или так и будет в этом году белый снег дразнить издалека и ни прохлады, ни дождя все лето ждать не дождешься?» Она выпустила вилы из рук, темная косынка не спасала от жары, а нельзя пока на белую менять, от вдовьей доли отмахнуться. Пора было корову из череды встретить, за курами приглянуть, чтоб все поднялись на сидало и квочка не потеряла своих цыпушек. Борька-трехмесячник в поросячьем сажке все корыто, наверно, уже рыльцем подчистил и наводит голодный шум и визг.

Прорва дел летом в домашнем хозяйстве, хоть целый день толкайся от одного к другому — все равно все не переделать, на утро что-то останется, а с нового утра и новые хлопоты. Иной раз кое-что справляла днем, а сегодня без догляду оставила все свое хозяйство, огородное пугало раскинуло тряпочные руки над грядками огурцов и помидоров, и у нее вечером никто не спросит, как дома дела, чего не успела сделать за день. В ночлежниц превратились с Ольгой, казенная работа весь белый свет застит. Приедет Митя днем — борщом никто не накормит…