Александр Овсиенко - Материнский кров

— Долго не стой, сынок, на подворье, тут немцы, — сказала Ульяна, унося от коровы подойник с парным молоком. Митя вошел следом за ней в горницу и попробовал осмеять ее осторожность:

— Ну и напугали ж вас немцы, мама. Даже днем возле своей хаты боитесь.

— А ты знаешь, Митя, шо меня немыць чуть не убил?

— Я на станицу давно не смотрел в такое хорошее утро, мама. И снеговых гор давно от нашего двора не видел. А за что вас хотели немцы убить?

— А за карточку батькову — вот за шо!.. — Ульяна уже выправила голос и перестала сморкаться в передник. А сын нервно шагнул в сторону своей кровати, присел, сгибая длинные ноги в коленках и зажав лицо в ладони.

— Даже не верится, мам. Я спрашивал за что, а меня в этот момент трусонуло: мою маму… немец убивает!..

Митя откинулся спиной на стенку и совсем закрыл лицо ладонями. Его давили слезы. Чуть слышные всхлипы прорывались сквозь ладони. Давно не видела Ульяна сына плачущим так горько. Последний раз это было в марте, когда она добралась к нему в Новороссийск с военкоматским извещением на батьку. С живым батькой жил Митя не очень дружно, один раз Ульяна слышала, как он сказал ему: «Не прощу я вам, папа, за то, что вы мою маму обижали». Матвей брови на лоб подвел: «Шо?.. Та я никогда…» Наверно, простил все ж таки батьку, если так горевал от похоронки… Значит, любил… И матуську щас жалеет…

— Не, Митя, — говорила Ульяна немного погодя нараспев, чтоб сын лучше усвоил то, через что она, его мать, уже прошла сама и что для нее было решенным раз и навсегда. — Наши люди такими подлыми никогда не были и не будут, як те немци, шо тут щас в станице. Хоть дида Стрекоту, хоть Абакшина, хоть кого возьми из тех, шо над станичными людьми змущались [7] Куражились. , так они нам щас все равно роднийше — то свои. Седня они зробылы шось такое, шо не нравится людям, а завтра той же Дьяченка чи Стрекота на одной с нами работе себя не жалеют, и сердце у людей отходит, уже по имени и по отчеству их: «Иван Самсонович, Виктор Анатольевич…» Немыць не такой — он себя больше всех других жалеет. Их, фашистов, мы не будем никогда по именам та по отчествам называть, они всегда подлы: седня, завтра и всегда будут такими…

— А я вам, мама, что говорил, когда звал в отступ? Вы ж меня тогда не слушали…

— Погоди, не сбивай, а то я забуду, шо хотела тебе, сынко, сказать, и вспомню хто зна когда. Так и есть: забыла.

— Вы сказали, что фашисты всегда подлы.

— Ага. Теперь, Митя, слухай, шо дальше скажу. — Ульяна оглянулась на дверь и заговорила тише: — Немцы ще и брехуны. Обещают якойсь-то новый порядок тут в нашей станице заводить, а для того молодых хлопцев полицаями служить заманюют. Уже нашлись такие, шо им поверили и ходят с винтовкою и белою повязкою на руках: Васыль Белинка, Панько Белозер, Петько Зонь. Не я ихняя маты — я б им таку винтовку показала, щоб свет замакитрився. На своих людей с винтовкой? Та як же ж так можно? На тебя, на меня, на сусидей своих… А в кореши кого взяли? Немцев! Тьфу, и казать даже тошно. Зайди хоть раз в хатыну, посмотри и понюхай. Та тебя другой раз туда палкой мать не загонит!..

Митя воспользовался новой паузой в рассказе матери и заговорил сам:

— А бригадира Стрекоту напрасно вы по имени и по отчеству…

— А шо такое?

— Ту подводу дед себе присвоил и в Мартановку угнал. Когда мы назад через Мартановку шли, нам люди рассказали, что Стрекоту в тридцатом году там раскулачили, отобрали у него дом и самого куда-то в Сибирь выслали. Теперь он поехал отнимать свой дом у квартирантов. Не исключено, что и он возьмет от немцев винтовку. Скажут: вернем дом, а ты нам служи. Так, мама?

— Может, и наймется. Ему все равно, кому служить, абы водка та гроши. От шкандыба проклятый…

— И еще за одно не прощу деду…

— Ты уже того Стрекоту за шкирку взял и под суд потащил? Смотри, как бы нам самим от таких не плакать. Пока ще немец проклятый на нашей земле.

— В том все и дело, мам, что «пока», но этого не будет всегда.

— Ты к горам ухо повертал седня? Не гримкотят уже ни пулеметы ни пушки — сбили опять наших немцы. Ох ты, горючко-горе… А Дьяченка с красными партизанами щас гдесь в щельях. Так шо: Виктор Анатольевич. Понял, сынко?

— А деду Стрекоте мы все равно ноги переломаем…

Ольга заспалась на пуховой перине. Дочка проснулась, ползала по ней, целовала мать и в щеки и в ухо — не разбудила. Ульяна одела Нюсю, расчесала волосенки и подвела к кровати:

— Просыпайтесь, мамаша. — А когда Ольга открыла сонные глаза, добавила: — Получайте свою дочь.

— Моя ты красавица… Дай я тебя поцелую…

— Долго спите, мамаша. Дочь раньше вас встала и вас всю уже обцеловала: и в щечки, и в ушки, и в глазики. Согласны вы принять такую дочку? А то я могу забрать обратно. Пойдет Нюся жить с бабой?

— Ма-аа…

— Матуськина дочка, матусенькина. Забирайте ее от меня, мамаша. И со всеми куклами нехай уходит, я с ней больше не гуляюсь и вавки лечить не буду, если она бабу ни разу седня не поцеловала.

С раннего утра Ульяна топила две плиты — одну в горнице, другую на дворе — мытье и стирка стали на утро главной ее заботой. Выкупала сама и сына и квартирантку, а заодно и Нюсю в купель к матери бултыхнула. И тут за мытьем и стиркой опять выспрашивала обоих, как жили в отгоне, какое горе мыкали. При свете дня она хорошо увидела Митю всего и на левой руке высмотрела рубцы шрама у локтя, и выгиб в этом месте был покривлен. Значит, не совсем дурницей была та повязка и фанерка под локтем — перебивало чем-то сыну руку и калечило. Выше левого виска чуткими материнскими пальцами тоже затянувшуюся рану нащупала. Боже мой, сколько ж ты, сыночек, перетерпел и молчишь, не расскажешь матери, где больно было… Я б ту болячку в себя перетянула. Свежих ран не нашла — обминули в том отгоне ее сына и вражьи пули, и осколки бомб, не царапнуло когтистое железо, не пробило ни ручек, ни ножек, ни головы, глубоко ушла боль, до самого сердца, так та похуже наружных ран…

— Сынок, а на вас немцы бомбы кидали? — спросила она, вспомнив, как бредил Митя ночью и как сполошно рвал голос.

— Как вам, мамо, сказать?.. Фух, мыло в правом глазу, подайте, мамо, корец холодной воды… — Сын пофыркал, сбил водой мыльную пену с лица, распаренные щеки закраснели румянцем. — Днем наше стадо не бомбили. А гнали ж мы вдоль дорог — туда немцы старались побольше кидать, на военные обозы. У меня с карьера трясучка осталась. Как увижу, что летят бомбовозы с крестами, так и всего и заколотит… Я в Новороссийске после немецкой бомбежки девочку увидал… Головка, отбитая осколком, а бантики на косах — синие-пресиние… Трясусь с тех пор, когда начинают бомбить… Ночью в горах завоют вдруг над головой моторы, и блым — светло от ракеты: то немец на парашюте кинул, перед тем как бомбить… Ой, мамо, вы лучше меня про другое спрашивайте, а за бомбы не надо…