Александр Овсиенко - Материнский кров

— Шо им тут надо? — заволновалась Ульяна. — Шо они на нашем подворье поклали, а теперь шукают? Щас пойду узнаю.

— Не ходили б вы, мам. С автоматами немцы, может, из тех, каких «карателями» называют и посылают партизан ловить?..

— Та прямо! Шо, я на своем подворье покару заробила? — Ульянина юбка уже моталась от быстрых шагов. — А ты, сынко, не выходи из хаты. Даже если шо случится, все равно не выходи, — сказала Ульяна с порога, и под дверным косяком мелькнула ее темная косынка.

— Свине, свине, матка, — загородил ей дорогу рыжий немец. Толстые руки были у него по локоть черными от густой волосни и сложены на автомате, висящем поперек груди. Его напарник уже стоял в раме сарайной двери и смотрел вовнутрь. Он тоже был рослым, и так же висел у него на груди автомат, кожаная опояска автоматного ремня проходила под воротом серого мундира, и так же по локоть были подвернуты у второго немца рукава, но породой от белявой немкени уродился. Все это Ульяна схватила острыми глазами в первое мгновение, едва шагнула за порог хаты во двор, и сразу же поняла, что этих двоих словами не отбить. А что ж у нее было под рукой? Какое оружие, кроме голоса и слез? Но пошла вперед, вывернулась из-под первого немецкого автомата, в темноту сарая прыгнула и столкнулась лицом к лицу со вторым немцем.

— Отдай! То не твое свине! Ты его, идолова душа, наживал? Кому кажу — отдай! — И шла, шла вперед…

Немец не ожидал такого натиска, отступал от Ульяны в глубину сарая и вполуоборот отворачивал от нее взятого на руки, как малое дитя берут, поросенка. Этот второй немец был одного возраста с Ульяной, и, если б не было при нем автомата и солдатского мундира, в чужих краях сработанных, то одолеть такого мужика нашлось бы у нее сил — она билась за свое. Немец пятился, бормотал что-то похожее на оправдание и на ответную претензию, и все не перекладывал руки на свое оружие: поросенок ему нужен был, свине, его руки слились с белой щетиной кабанчика, глаза выбеливали ресницами, в них был такой же животный испуг — большой кабан смотрел на Ульяну и уклонялся от разлуки с малым, не отнимай, матка, у меня мале свине, не отдам!.. Ульяна все ж таки дотянулась к Борьке, ее рука заскользила по щетинистому боку поросенка, но в этот момент ее схватили сзади за шею, отшвырнули к боковой стене сарая. Она даже не ойкнула и ничего другого сообразить не успела, кто ее так больно ударил, что теперь дальше делать, — она падала в какой-то глубокий колодец, цветной круг уменьшался, отлетал, исчез…

Очнулась быстро, «чужие» немцы еще гомонили где-то близко, и слышался резкий визг поросенка. Откуда-то снизу доносило поросячий шум, значит, зачем-то на землю скинули немцы с рук украденного кабанчика. «Швыдкое порося, может, вырвалось и тикает», — вяло подумала Ульяна. Почему-то не хотелось вставать с пола, куда сползла по стене, когда ее ударили. — Зачем то порося? Больше всего щемила сердце обида на того, кто ударил ее так сильно и так несправедливо. В этом мире ее бил только родной отец. Те побои давно забылись, будто и не терпела их никогда. От Матвея тоже не помнилось ничего серьезного из семейных скандалов. Случались такие, у кого без свары, тихо-мирно семья живет? То и не семья тогда, где себя никто не проявляет и от своего норова отказался. Лучший ли тот, кто подмял под себя твое? Ой, никто же не знает… Ее сегодня не просто чужой мужик ударил — то немец, вражина, бил!.. Шо им тут, на русской земле, надо? Ульяна стащила с головы черную косынку, растянула на вытянутые руки, долго смотрела на нее невидящими глазами. В дверной проем она выступила из сарая простоволосая, у висков свисали серые паутинки, и на затылке узелок волос растрепался, черная косынка из опущенной руки волочилась по земле, будто ею Ульяна проводила через подворье какую-то черту. А может, через свою жизнь ту черту вдовьим платком прочеркивала и оставила открытой голову, чтоб по-другому видеть и чувствовать мир?

Немцы скапливались перед входом в горы, топтались в Псекупской, как топчется воровская шайка, поджидая сигнал главаря, чтоб кинуться на разбой. В станичных подворьях всякую минуту торчала немецкая каска, а то и не одна, от гомона чужой солдатни русской речи не слышно было.

Ульяна и счет вести затруднялась, сколько же у нее сейчас в хате вражьих постойщиков: в летней половине квартировало не меньше двенадцати, в горницу восемь поселилось, в сарае даже толкалось то четверо, то шестеро. Иногда немцы только приходили ночлежниками, а днем толкалась в дверь другая партия. В такой круговерти даже варево на плите нельзя было оставлять — обязательно заглянет кто-нибудь в чугун и ложку свою складную с вилкой крутит над ним.

Пришлось Ульяне взять Митю в свою спальню и класть спать валетом. Мать и сын будто отступили в своей хате и последнюю позицию в маленькой отгородке заняли, окно спальни на глухой стене хаты выглядывало в Холодный переулок, как бойница. А крашеные под пятнистых зверей машины ползли и ползли мимо хаты по Холодному переулку и по ночам светили фарами, как глазищами кровожадных тупорылых чудовищ. Машины были крупными, таких в станице никогда не видали, их было много, казалось, что эта железная звериная сила все уже сокрушила на долгом пути от своего логова и не ослабла, а, наоборот, укрепила мощь попутной добычей, теперь ей ничего не стоит опрокинуть горные преграды и выпить после в свое железное нутро целое море. Не хотелось быть свидетелем того и ходить безоружным около жестокого зверя, готовящегося к прыжку…

С подходом крупных сил немцев обнаглели полицаи. Командовал ими одетый в офицерскую казачью форму бывший школьный учитель Якубский. До войны он ходил по станице в вышитой украинской сорочке с узким ремешком в поясе, походка была у него ровная, твердая, светлые волосы аккуратно зачесаны назад. Со станичниками Якубский тогда разговаривал вежливо, его обхождение бабы своим мужьям в пример ставили: «Наш Геннадий Никифорович всегда чистый та беленький, а с нами за ручку здоровкается, про здоровье спрашивает, про деток, около такого мужчины упасть — счастья другого не надо…» И вот теперь, когда стал предателем, да еще командовал полицаями, станичники узнали, что он был офицером в чине подхорунжего, служил при штабе Деникина.

Были слухи, что скоро на Кубань вернется и сам Деникин с казаками-эмигрантами, генерал Шкуро собирает их в казачий корпус в Югославии, перетягивая на службу немцам и военнопленных кубанцев. «Будут плетки опять гулять по красным спинам! — грозились полицаи. — Мы ще напомним про наше кубанское казачество!..»

Ульяна от таких слухов отмахивалась: «Та, брехуны, осталось их тут в станице полторы неробы, а горло взялись драть за всех казаков. Настоящие кубанские казаки щас бы сами с тех выхлюстней штаны поспускали та плеток по голому гузну добре дали б. Под Кущевкой, Матвий писал, кубанские казаки устроили немецким ворогам добру прочуханку! Ото и напомнили всем, шо казаки на Кубани не перевелись…»