Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Он ударил меня! Ударил офицера! — завопил капитан.

— Ах, негодяй! — вскрикнул еще один офицер и, подбежав, схватил Гомбаша за рукав. Вырываясь, тот ладонью оттолкнул офицера, но тут же кто-то кулаком двинул Гомбаша в щеку так, что он чуть не полетел на пол.

— Проучить его, мерзавца!

— Бейте его!

— Остановитесь, остановитесь, что вы делаете! — взлетел чей-то голос, но его заглушили вопли:

— Бей!..

— Дайте, я ему!

— Господа, господа, имейте терпение!.. — тщетно взывал председательствующий. Его голос тонул в криках, в топоте.

На какой-то миг накинувшиеся на Гомбаша офицеры отпрянули: их энергично расталкивал Ференц, крича:

— С ума сошли, господа?! Оставьте, оставьте!

Но уже через секунду-другую Ференца отбросили в сторону, офицеры вновь навалились на Гомбаша. Собрав все силы, он вырвался, выбежал из барака…

Примерно через неделю после того как Кедрачев побывал дома, ему выпал случай наведаться туда вновь: его послали с пакетом на дальний интендантский склад. И путь лежал мимо дома.

Как и предполагал Кедрачев, он, завернув домой, застал там уже вернувшегося со службы Корабельникова. Тот сразу же пригласил его в свою комнату.

— Уже секреты? — удивилась Ольга.

— Насчет ваших женихов, Олечка! — пошутил Корабельников.

Корабельников выслушал Ефима, затем сказал:

— Насчет своих ясно, с кем дело иметь можно. А вот среди пленных — прощупывали?

— Пробовал осторожненько… Так ведь не свои, шибко-то не поговоришь.

— А с унтер-офицером, которого выручили, не удалось поговорить?

— С Гомбашем-то? Видался. По-моему, человек надежный. И солдаты ихние его уважают.

— Как думаете, есть пленные с такими же настроениями, как у вашего Гомбаша?

— Поди, есть. А за что ж офицерье его чуть не разорвало? Солдаты его сторону держат. Да не только солдаты. Гомбаш сказывал — офицер один, Феринс, кажись, по фамилии, за него заступался.

— Ну и отлично! Встретитесь с Гомбашем — постарайтесь подробнее расспросить про этого офицера, каких он взглядов.

— Постараюсь!

— А с товарищами вашими продолжайте осторожно беседовать. Разъясняйте им суть вещей.

— Разъяснитель я, Валентин Николаевич, не ахти какой…

— Научитесь. Начнем с малого. Чтоб вам было легче, прочитайте вот это здесь, сейчас. — Корабельников вытащил зеленоватый листок, на котором было напечатано с одной стороны.

«Товарищи!» — прочел Кедрачев обращение. «Листовка», — понял он.

В листовке говорилось, что все правительства — и царя, и кайзера, и австрийского императора — одинаково обманывают свои народы, заявляя, что они ведут священную войну за отечество. Единственно священной войной, утверждалось в листовке, является та, которую люди труда должны вести против толстосумов.

— Понятно для нашего брата, — сказал Кедрачев, прочитав до конца. — Нам бы таких листочков…

— Это можно, — ответил Корабельников. — Но будьте осторожны. За такое чтение очень просто угодить в жандармское.

— Понятно… Поберегусь.

— Листовки подкладывайте потихоньку. Никто не должен знать, что принесли их вы. А когда солдаты почитают да пойдет разговор, в нем и вы примете участие. И постарайтесь, чтобы товарищи ваши поняли все как надо.

— Постараюсь, Валентин Николаевич!

Корабельников передал Ефиму десятка полтора листовок. Потом, подумав, подкинул еще пяток, сказав при этом:

— Попробуйте часть листовок передать пленным. Вы говорили, что среди них есть уже понимающие по-русски. Ваш Гомбаш, кажется, даже наши газеты читает?

— Да. Видел у него.

Взяв у Корабельникова листовки, Ефим спросил:

— А что эта подпись на них означает: «Военно-социалистический союз»?

— Военный — потому, что в нем большинство военные. А социалистический — потому, что в этом союзе социалисты. То есть те, кто против самодержавия, за власть народа.

— Значит, революционеры?

— Да, но не все одинаковые. Большевики, например, за то, чтобы у власти стояли одни только рабочие и крестьяне, чтобы они были хозяевами всего. А другие — меньшевики, эсеры — за то, чтобы прав народу прибавить, но хозяев оставить.

— А вы, Валентин Николаевич, из каких будете?

— Скажу, но только держите в секрете.

— Будьте в надежде.

— Я большевик.

Ефим, сложив листовки в аккуратную пачку, полюбовался ими:

— И где это их печатают? У нас в Ломске или привозят?

Но ответа не получил — то ли Корабельников не услышал, то ли сделал вид, что не слышит, но Ефим почувствовал, что спрашивать еще раз не следует. Завязав листовки в носовой платок, спрятал их под гимнастерку.

Вернувшись в казарму, Ефим дождался, пока все не заснули, а дневальный куда-то на время вышел. Слез с нар и потихоньку рассовал листовки в карманы шинелей на общей вешалке, в патронташи, сложенные возле ружейных пирамид, в ящики с ружейной протиркой. А оставшиеся, выйдя во двор, спрятал, завернутыми в носовой платок, под поленницей дров.

Наутро первым обнаружил листовку, на что Кедрачев меньше всего рассчитывал, Петраков. Зачем-то полез в ящик с ружейной протиркой и нашел там листовку. Случилось это после завтрака, свободные от караула солдаты были еще в казарме, и Петраков, выйдя на середину, всем показал зеленоватый листок и спросил, строго глядя:

— Кто такие бумажки видал? А ну, говорите сразу!

— А что в ней? — не растерявшись, спросил Кедрачев.

— Не твоего ума дело! — рявкнул Петраков. — Бумага эта запрещенная, и кто нашел такую — сдай сей момент! А то угодите, куда Макар телят не гонял…

Провозгласив это, Петраков спрятал листовку и отправился к ротному командиру доложить о происшествии. Не застав того, пошел прямо к начальнику лагеря полковнику Филаретову. Тот, выслушав Петракова и прочитав переданную ему листовку, раздраженно пожевал губами, подумал, сказал:

— Найдешь еще такие или из солдат кто сдаст — лично мне принеси. И чтобы никому, ни солдатам, ни офицерам, — ни слова. Понял?

— Так точно, понял, ваше высокоблагородие!

В тот же день Петраков принес Филаретову еще две листовки, найденные солдатами в шинелях.

— Еще будут? — расстроенным голосом спросил Филаретов.

— Пока что нету.

— Ну, чтоб и не было! Понял? Чтоб я тебя больше не видал с этим! — показал Филаретов на листовки. — И — молчок о них. Найдешь — сожги, чтоб никто не знал, и — с концом.

— Слушаюсь! — только и оказал Петраков, удивленно тараща глаза: почему полковник не желает и слышать о крамольных листах? Петракову было невдомек, что полковник Филаретов, боящийся вызвать чем-либо недовольство начальства, которое в таком случае может согнать его с теплой тыловой должности и закатать на фронт, старается во всем следовать правилу невыноса сора из избы. А с двумя листовками, принесенными Петраковым, кляня его за усердие не по разуму («Лучше бы он их мне не приносил, чтоб я и не знал!»), Филаретов поступил так же, как с первой: закрыв дверь кабинета, чтоб кто-нибудь случайно не вошел, поджег их спичкой над пепельницей и пепел размял.