Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

Ретивый Петраков поначалу хотел докопаться, каким образом опасные бумажки попали в казарму. Но после разговора с полковником махнул на все рукой, коли начальству без надобности. А Кедрачев выжидал: он надеялся, что не все солдаты сдали листовки Петракову. Если так — дошло, в точку попало! И может быть, по-тайному, но говорить о том, что написано в листках, солдаты будут. Сам Кедрачев, как и наставлял его Корабельников, первым не заводил разговора о листовках. Ждал, пока об этом не заговорит кто-нибудь из солдат. Первым завел речь Семиохин. Выждав минутку, когда они оказались только вдвоем, он спросил:

— Слышь, Ефим, что это за союз такой, который войне окорот дать хочет?

— Какой союз? Где ты про него слыхал?

— Да уж слышал… — несколько уклончиво ответил Семиохин. — Петраков, помнишь, вчерась листок показывал и стращал. Это и есть от союза. Вот… — и Семиохин, оглянувшись, достал знакомый Кедрачеву зеленоватый листок.

— А чего ж Петракову не сдал, как велено?

— Бумага для курева подходящая. А потом глянул — думаю, надо раскумекать. Ты хоть молод, а пограмотнее меня, да и на войне побывал. — Вот почитай да скажи, как это понимаешь?

— Ну давай…

Кедрачев и вида не подал, что знаком с листовкой. Старательно, при Семиохине, прочитал и, как мог, растолковал ему суть. Семиохин, выслушав, сказал:

— Ну, теперь эту бумажку и скурить можно — от греха подальше.

— Ты лучше подкинь ее в курилку, — посоветовал Кедрачев. — Пусть другие вразумляются.

— А что, и подкину!

«Дивное дело! — изумлялся Кедрачев после этой беседы. Как это Семиохин к Петракову не побежал, когда листовку нашел? Не подойди он сам ко мне — ввек бы не подумал, что с ним такой разговор может быть. Он же мужичок себе на уме, только под себя грести любит. Однако ж, чего удивляться? Выходит, и Семиохина война допекла, как и прочих».

В разговорах с другими солдатами Кедрачев постепенно осторожно выяснил, что многие из них прочли листовки. Стараясь ничем не выдавать себя, он поговорил кое с кем из них о прочитанном.

Кедрачев был доволен, что больше никто не сдал листовок Петракову. Вначале он опасался, что многие сделают это: ведь большинство солдат — из деревни, привыкли бояться и слушаться любого начальства. Как хорошо, что ошибся! Теперь можно откровеннее толковать с солдатами… Словом, первое дело сделано, теперь надо до пленных листки донести.

Через день-два ему удалось повидаться с Гомбашем, он договорился с ним и передал ему листовки, спрятанные под поленницей.

На вопрос об офицере, заступившемся за него, Гомбаш ответил, что обер-лейтенанта Ференца солдаты очень уважают — он, пожалуй, единственный из офицеров, который относится к ним без высокомерия. Гомбаш рассказал, что до войны Ференц был чертежником на заводе, состоял в социал-демократической партии и даже однажды был арестован за помощь забастовщикам. А в армии, куда он был призван в начале войны, сделал, неожиданно для самого себя, карьеру: из унтеров стал офицером. Как рассказал Ференц Гомбашу, столь стремительное повышение он получил, возглавив во время наступления русских роту, в которой не осталось ни одного офицера, и удержав позицию, хотя соседние роты отступили. Побудило к этому Ференца желание сохранить людей: если бы рота покинула окопы, ее перебили бы, так как отступать можно было только по открытому месту. Через четыре месяца, во время нового наступления русских, командуя той же ротой, он, из тех же соображений, вместе с нею сдался в плен.

— Понимаю, почему вас интересует Ференц, — сказал Гомбаш под конец разговора, — вы ищете единомышленников. Очень хорошо. У вас уже есть организация? Кто вас послал ко мне?

— Человек один… — уклончиво ответил Кедрачев, помня, что Корабельников просил пока никому не называть его имени.

— Понимаю! Конспирация! — улыбнулся Гомбаш. — Передайте вашему одному человеку, что мы рады были бы действовать совместно.

«А что такое конспирация? Что это означает?» — хотел опросить Ефим Гомбаша, но постеснялся.

Ефиму не терпелось поскорее повидать Валентина Николаевича, рассказать о выполнении поручения. Но день катился за днем, а все никак не удавалось уйти в город. Однажды под конец дня, уже в сумерки, его позвали к проходной:

— Барышня там тебя дожидается!

Закутанная в шаль, Ольга зябко потопывала валенками: стоял крепкий январский мороз.

— Я тебя сколько жду! — пожаловалась Ольга. — Холодище-то какой…

— Стряслось что?

— А то, что тебя сколь дней уж нет. И вестей не подаешь.

— И раньше так случалось.

— То раньше… Я, может, и не пошла бы. Да ведь еще и Валентин Николаич затревожился. Как приходит со службы, так и спрашивает: «Куда ваш брат пропал?» А вчера говорит: «Сходите, узнайте, что с ним». Я и пошла. У вас с Валентином Николаичем что, дело какое?

— Какие там особые дела… — ответил Кедрачев уклончиво. — Передай ему привет и скажи, слышь, обязательно скажи, что у меня все благополучно, слышь — все.

— Секреты от меня завели?

— Да ну, какие там…

— Не хочешь сказать? Ну и пусть… Больно-то надо! Еще сами мне свои секреты расскажете!

— Вот и поимей терпение! — улыбнулся Ефим. Пообещал: — На днях увольнение получу — приду.

После встречи с Ольгой Ефиму еще больше захотелось поскорее повидаться с Корабельниковым, рассказать о сделанном, посоветоваться. Очень хотелось Ефиму побольше узнать о самом Корабельникове. Он не переставал удивляться: «Вот человек! Не знали друг друга отроду, а встретились, и вроде давно свои. Я для него сделать рад, он мне доверился, не приглядывался долго… Что, он меня сразу насквозь увидел? Откуда он такой?»

Если бы Ефим Кедрачев к тому времени знал о Корабельникове больше, он наверняка проникся бы к нему еще большим уважением и преданностью, яснее осознал бы, ради чего живет на свете этот человек.

Жил когда-то в славном городе Казани парень, Валька Корабельников, сын машиниста на купеческой пимокатной фабрике. Кончил три класса церковноприходской, хотел учиться дальше, но отец сказал: «Ты у нас с матерью — самый старший из четверых. Мои годы уже не те, чтобы весь воз с прежней силой тянуть. Так что давай, приучайся к делу, пока около меня можно, не к чужим же людям тебе за наукой идти. А грамоты — и той, что имеешь, хватит». Послушался Валентин отца. Но с еще большей завистью стал смотреть на гимназистов и реалистов в форменных фуражках с гербом.

К семнадцати годам Валентин, начав со смазчика, с помощью отца в тонкости постиг искусство управления паровой машиной, умел, если надо, и отрегулировать, и починить, и уже сам, без отцовской опеки, мог стоять смену. Когда уволили по болезни сменщика отца, тот упросил хозяина взять сына. Хозяин согласился, найдя для себя выгоду: жалованье он положил новому машинисту меньшее, чем получал прежний. «Молод еще! — сказал хозяин. — Поработаешь еще сколь годов — прибавлю».