Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Совет? Каких депутатов? — не понял Гомбаш.

— Да нет, не депутатов, а просто так — профессора из университета, доктора кое-какие тоже, Агеев, самый большой в городе богач, у него золотых приисков полно, Фоломин, пароходчик. И еще большие хозяева.

— Вашей фабрики хозяин тоже?

— Я спрашивала — нет. Видно, наш Обшивалов рылом не вышел. Он же не из образованных, а так, из ловких мужиков в фабриканты вылез. И знаете, о чем они толкуют? Сибирь от России отделить. Чтоб была полная свобода сибирскому капиталу. Тогда, говорят, мы из Сибири вторую Америку сделаем.

— Может быть, это не совет, а просто… ну как это сказать? Разговор за столом? О, мой отец тоже большой политик, а совсем маленький начальник. Он с его приятел за румкой палинка умеют перекроит весь мир и свергат все короли и президенты.

— Нет, Сережа говорит — они всерьез. Даже протоколы пишут.

— Протокол? Интересно!..

Но Гомбаша в эту минуту интересовали совсем не какие-то чудаки, решающие государственные вопросы за домашним столом. Вообще сейчас ему не очень-то хотелось говорить о вопросах высокой политики, хотя они и занимали его ум постоянно. Ведь рядом сидела Ольга. И он, с каким-то новым для себя чувством, втайне побаиваясь, что она заметит это, и поэтому осторожно кося взглядом, сбоку рассматривал ее, замечая все: и солнечную искорку на щеке от простенькой стеклянной сережки в маленьком розовато-просвеченном ухе, и крохотную, почти незаметную родинку под подбородком, и то, что тонкие, но крепкие пальцы Ольги лежали на ее колене совсем близко от его руки — стоило только сделать небольшое движение, и он мог коснуться их. Но он знал, что не сделает этого движения. И радовался, что, кажется, все-таки удалось, пусть хотя бы на какие-то минуты, отвлечь ее от тревожных мыслей.

Она, опустив густые темные ресницы, по-прежнему смотрела на носок своей матерчатой туфли, которой медленно водила, пошевеливая тополевый пух. Янош видел лицо Ольги сейчас в профиль, и отмечал про себя, уже не в первый раз, как удивительно сочетаются в нем, в крутых, и вместе с тем мягких линиях подбородка, губ, точеных ноздрей и высокого, открытого, слегка выпуклого лба, резкость и женственность, порывистость и сдержанность.

«Что же я молчу?» — спохватился он. Но он не успел ничего сказать. Ольга поднялась:

— Мне пора.

— Я провожу вас.

Он прошел с нею довольно далеко. Прощаясь, Ольга протянула руку, улыбнулась нещедро:

— Еще увидимся.

— Если будет веста, известие о ваш брат — сообщите мне сразу, пожалуйста! — попросил он.

— А как же? Непременно.

Распростившись с Ольгой и шагая обратно, Янош уже не впервые с удивлением подумал: «Ей всего восемнадцать. Я старше ее на пять лет. А кажется мне ровесницей…»

Вернувшись в лагерь, он сразу же направился к Ференцу, чтобы передать ему приглашение Корабельникова. Он отыскал его в дальнем конце двора, но не сразу подошел: Ференц разговаривал с двумя офицерами. Было видно, как он пренебрежительно махнул рукой, и оба офицера, пожав плечами, отошли от него, возбужденно заговорили меж собой — похоже, чем-то очень недовольные.

— Что эти господа хотят от вас? — поинтересовался Гомбаш.

— О, боже мой! — вздохнул Ференц с грустно-шутливой улыбкой. — Это ведь секунданты! Меня только что вызвали на дуэль.

— На дуэль? Кто?

— Ваш старый знакомый, обер-лейтенант Варшаньи.

— Такой богобоязненный человек — и на дуэль? По какому поводу?

— Повод нашелся. Сегодня утром из местных газет стало известно, что наступление русских провалилось. Варшаньи возликовал, стал рассуждать, что это — перст божий, предвещающий победу австро-венгерского и союзного оружия. А я ему сказал, что все эти восторги — чепуха, империя наша трещит по швам. Варшаньи страшно обиделся, что я высмеял его. А тут его друзья подлили масла в огонь и подтолкнули его на то, чтобы он вызвал меня на дуэль. Я ответил, что дуэли — глупость. Он разошелся еще больше. Забыл о своем христианском смирении и раскричался, что я не имею понятия об офицерской чести, поэтому он, дескать, едва сдерживается, чтобы не оскорбить меня действием.

— Это что же он, побить вас решил?

— Наверное… — рассмеялся Ференц. — Пусть попробует. Я посильнее его и, кроме того, в юности увлекался боксом. Так я ему сказал.

— Но они могут на вас навалиться скопом. Как на меня…

— Помню, как вас разделали. Но со мной они вряд ли решатся так поступить. Время-то уже другое. Если драться, так наших теперь больше.

— Все же вы опасайтесь.

— Стоит ли? Их офицерская честь не позволит им драться со мной просто кулаками. Как-никак я в их касте.

— Если что — заступимся!

— Спасибо, Гомбаш. Но думаю, обойдется.

— А что хотели от вас секунданты?

— Они объявили, что им поручено спросить, какое оружие я предпочитаю, шпаги или пистолеты? Я сказал, что хотя и считаю дуэль чепухой, но уж если Варшаньи так хочет, я готов. А насчет оружия — что шпаги и дуэльные пистолеты они вряд ли найдут, разве что в городском театре. Поэтому я предложил: на кулаках. И предупредил, что при этом условии своего противника так отделаю, что он больше дуэли не захочет. Они ушли.

Гомбаш передал Ференцу записку Корабельникова с приглашением.

— Обязательно пойдем! — обрадовался Ференц. — Хотя некоторые наши лагерные социал-демократы и против, пора нам действовать вместе с русскими большевиками!

В конце дня Ференц и Гомбаш направились в Дом свободы. На первом этаже, где когда-то располагалась губернаторская канцелярия, а теперь комитеты разных существующих в Ломске партий, двери всех комнат, по случаю лютой июльской жары, стоявшей вот уже несколько дней, были распахнуты настежь. Проходя мимо, Ференц и Гомбаш не без любопытства поглядывали в них. Несмотря на невыносимый зной, политическая жизнь в Доме свободы не ослабевала. В комнате, занимаемой меньшевиками, было людно. Среди светлых летних рубах и пиджаков зеленели гимнастерки и офицерские кители. Шло заседание. Председательствовал благообразный господин в белом чесучовом пиджаке и в пенсне, поблескивающем золотой оправой. Он сидел под портретом Маркса, помещенным в середине угла — как вешают иконы.

В комнате, занимаемой эсерами, — о чем сразу можно было догадаться по огромному, растянутому во всю стену, красному полотнищу, на котором было написано: «В борьбе обретешь ты право свое», — людей находилось немного. Под полотнищем, за столом сидел человек с наголо обритой головой, в синей рубахе с распахнутым воротом; он, энергично взмахивая сжатой в кулак рукой, что-то втолковывал трем бородатым мужикам, чинно сидевшим перед ним на стульях, положа огромные коричневые ручищи на колени. Наверное, кто-то из эсеровских вождей губернского масштаба принимал очередную деревенскую депутацию.