Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

…В этот предполуденный час Ломск жил, казалось бы, обычной жизнью. Словно и не было стрельбы, рукопашных схваток. Как всегда, торговал обширный ломский базар возле пристани. С возов, распряженных на широкой, мощенной булыжником площади продавали крестьяне свой немудреный товар, по весне не очень богатый, все больше из прошлогоднего запаса — соленые огурцы, квашеная капуста, кедровые орехи, мед, постное масло, сушеные и соленые грибы, редко у кого — мясо или живые петухи, кур берегли, самое время курам нестись. Мучного и крупяного товара ни на возах, ни в полутемных лавках сводчатых старинных торговых рядов, окружающих базарную площадь, не было видно: в деревне хлеба оставалось чуть-чуть, лишь бы дожить до нового. Весь хлеб, какой можно было взять, не оголодив мужика до конца и не оставив его без семян, был взят в продразверстку. В городе уже давно хлеб выдавали в кооперативных лавках со строгим учетом по заборным книжкам, и только из-под полы, по шкуродерской цене, можно было купить его «вольно».

Но от чего ломился базар — так это от рыбы. Вдоль той стороны торговых рядов, что выходила к реке, стояли вытащенные на берег лодки-дощаники и долбленные из цельного лиственничного ствола легкие, одной рукой приподнимешь, если пуст, обласки́, стояли сколоченные из тесин большие корыта и стянутые обручами чаны. Во всех этих разномастных посудинах, наполненных речной водой, истомленно пошевеливались стерляди, осетры, сазаны и всякая другая большая и малая рыба, которую привозили в Ломск с низовий, с Оби многочисленные рыбаки, и цену за рыбу запрашивали не ахти какую. Ломск, сидевший уже давно на полуголодном пайке, в котором было очень мало хлеба, почти отсутствовали жиры, совершенно не было сахара и даже соли — ее горожанам приходилось добывать всякими правдами и неправдами, — только на рыбе и держался, зимой на мороженой, летом — на свежей. В это утро и Ольга отправилась на базар купить рыбы на деньги, вырученные от продажи теплой шали, оставшейся от тети. Шаль она продала только что на барахолке, находящейся здесь же, на базаре, и жалела, что поторопилась: лучше бы походить с шалью возле возов и обменять ее у кого-нибудь из деревенских прямо на продукты — может, удалось бы заполучить даже немного муки или какой-нибудь крупы: за шаль могли дать, некоторые крестьяне приберегают хлебное специально для обмена на нужные вещи. Надо бы поискать не спеша, тем более что времени свободного много — спичечная фабрика, последнее время работавшая вполсилы, а то и в четверть силы, совсем остановилась: кончились бертолетова соль и сера. Уполномоченные от фабрики уже давно уехали в Москву в надежде, что Совнарком поможет получить сырье. Среди фабричных все чаще слышны сетования, что вот власть-то теперь своя, а есть нечего, хуже стало, чем при Керенском. Конечно, можно понять, что не Советская власть в этом виновата, да и понимают люди. Но от этого не становится сытнее. Много недовольных. Кое-кто в деревню подался — у кого родные там. Другие занялись огородами, картошкой — участки по решению Совета выделили за городом, на бывших монастырских и купеческих землях, по декрету ставших казенными; сейчас копают вовсю, самое время. А многие не знают, куда и руки приложить. Промышляют кто чем может. Заводской комитет, пока спички не из чего делать, собирается наладить кое-какое вспомогательное производство: наждака, краски для материи, конвертов из бумаги, что идет на оклейку спичечных коробок, — есть уговор с кооперативами, что они возьмут такой товар для продажи. Но все это не выход и не спасение. И, как ни уговаривают людей и завком и партячейка, народ продолжает с фабрики разбредаться. Позавчера почти все большевики со «спички», кроме секретаря — недавнего солдата, вернувшегося с войны без ноги, да еще нескольких таких же негодных к строю, ушли по партийной мобилизации, а из беспартийных мало кто захотел добровольно пойти. Кто сознательный, тот давно за оружие взялся. Говорят, где-то за Мариинском, на железной дороге, с чехами ломские воюют вот уже с неделю… Когда же этих чехов — и откуда они взялись! — утихомирят? В городе вроде офицерье угомонили. Уладилось бы все… С Ваней бы повидаться… «Смешной! — улыбнулась про себя Ольга. — Непривычно мне его Яношем звать, не по-нашему это, стала звать его Ваней. А он и вовсе сперва выговорить мое имя не мог — хочет „Ольга“ сказать или „Оленька“, а все одно получается „Олек“. Так и повелось. Привыкла. И он к тому, что Ваней зову, тоже привык. Ладно, как ни называть, все равно мой. Только бы целый остался…»

Ольгу очень тревожило: что с мужем?

Когда все большевики и добровольцы с фабрики по призыву губкома отправились к Дому свободы, вместе с ними хотела пойти и Ольга — она уже была раньше сестрой милосердия в красногвардейском отряде спичечников. Однако ее не взяли, сказав, что строго-настрого наказано женщин не брать. Это очень встревожило ее: значит, собираются воевать всерьез. Схватив санитарную сумку, она все-таки, уже одна, побежала в Дом свободы — не без тайной надежды быть поближе к мужу в час опасности. В дом ее не пускали часовые. Все же она пробилась, нашла Корабельникова. Стала настаивать, чтобы он разрешил ее взять. Однако Корабельников остался непреклонен, и Ольга, от обиды немножко поревев по дороге, вернулась домой. Ночью ей не спалось, она забылась только под утро. Но вскоре ее разбудили звуки далекой перестрелки. Прислушалась — стреляли где-то в центре или у пристаней. Проснулась, а может быть и вовсе не спала, Ксения Андреевна. Она тоже беспокоилась о своем муже. Вдвоем они до утра, не смыкая глаз, слушали глухой перестук винтовочных выстрелов. А часов в восемь, когда стрельбы совсем уже не стало слышно, Ольга накинула платок и поспешила к Дому свободы — хоть что-нибудь узнать о Яноше и Валентине Николаевиче. Возле дома было полно бойцов. В дом ее не пустили, про Корабельникова сказали, что он на заседании штаба, а про Яноша, которого она надеялась увидеть, ей ничего узнать не удалось. Узнала только, что многих направили к Коммерческому училищу, где еще идет перестрелка.

До училища было недалеко, и Ольга вскоре пришла туда. Однако там она застала только нескольких бойцов, укладывавших на подводы винтовки и оцинкованные ящики с патронами. Ольга обрадовалась, увидев, что среди этих бойцов есть и мадьяры.

— Вы не знаете Гомбаша? — спросила она.

— Знаем! — охотно откликнулся один из мадьяр. — Кто не знает товарища Гомбаша? Командир взвода в нашей роте.

— Где он, что с ним?

— Жив и здоров, я его недавно видел. Вся рота ушла обратно в казармы…

Не дослушав, Ольга побежала — скорее в казармы, повидать Ваню… Но постепенно сбавляла, сбавляла шаг. Зачем, собственно, она явится? Жив, здоров — это главное. «А Ване сейчас, наверное, совсем не до меня. Неудобно — прибегу, все будут смотреть… Ведь он теперь командир! Лучше потом, завтра навещу, если не выберет часочка вечером и не явится домой сам. Да, да, лучше увидимся завтра, когда в городе все насовсем успокоится».