Вениамин Рудов - Временно исполняющий

— Герр обер-лейтенант, эр ист нихт да. Эр ист вэк геганген [11] Обер-лейтенант, здесь его нет. Ушел (нем.) . .

— Шау нох маль, ду камель [12] Посмотри еще раз, верблюд (нем.) . .

— Шон алес гепрюфт, герр обер-лейтенант, эр ист нихт да [13] Я хорошо смотрел, обер-лейтенант. Здесь нет его (нем.) . .

— Дан гей форан. Ду хает гепрюфт унд гей форне [14] Тогда иди первым. Ты смотрел, ты иди первым (нем.) . .

— Цу бефель, герр обер-лейтенант [15] Слушаюсь, обер-лейтенант (нем.) . .

— Форвертс, камель! [16] Вперед, верблюд! (нем.)

— Я, я… [17] Да, да… (нем.)

Он не торопился, этот верблюд с хрипловатым осевшим голосом. Со страху он так сипел? Скорее всего, не был уверен в себе, опасался подвоха. Верблюд?.. Кличка или фамилия?..

От реки над высоким обрывом возникла каска. Приподнялась и сразу же резко, как от удара, нырнула вниз, чтобы через пару секунд снова появиться на том же месте.

— Русский! Эй, русский! — крикнули снизу, от воды.

«Вот вы где! — почти обрадовался Новиков. — Ну, давайте все гамузом. Сюда давайте. Тогда по одному бить вас не стану, силенок не хватит по одному… Лишь бы сознание не покинуло… Скорее, Верблюд, тащишься, как три дня хлеба не ел…»

…Ночь миновала. Ночью немцы почему-то не приходили — после трех вылазок у них, видимо, поубавилось прыти.

…Убей не помнил, какими судьбами оказался в Грязнухе вместе со школьной подружкой Ниной Воздуховой. Ввалились в дом, иззябшие — зуб на зуб не попадал, со свернутой в узел обледеневшей на лютом морозном ветру одежонкой, обессиленно сели на лавку, до смерти напугав маму.

— Сынок!.. Девонька!.. Что случилось? Где вас угораздило?

Через силу улыбнулся, едва раздвинув настывшие губы:

— Пустяки, мама. Маленько окупнулись в речке. Ты нам просуши одежку-то. Вечером выступать будем. Артисты мы. Самодеятельность. Понимаешь?.. Зи ферштеен?

— Непутевый. Выдрать вас некому обоих-то, — притворно сердилась мама. — Придет отец, он те задаст. Ему-то правду скажешь…

Не сказал, что пришлось Нинку спасать, когда провалились на неокрепшем льду.

Разохалась, засуетилась мать, быстренько сняла о себя ватную телогрейку, закутала в нее Нинку, повесила сушить ее мокрую одежонку, затем достала из сундука отцову праздничную одевку.

— На-кось, смени, — приказала.

Носилась по избе, готовя завар из липового цвета с медом, вздула самовар, словно не беда с ребятами приключилась, а праздник нагрянул в дом.

А он уснул рядом с Нинкой — сморило обоих прямо на лавке. Потом никак не мог взять в толк, почему оказался на теплой печи, в сухом зное.

Ноги зябли. Ужасно зябли ноги.

— Сынок, Лешенька!.. Разоспался, гляди, как заправский мужик после пахоты… Вставай, родимый, поднимись-ка, чайку испей… Маненечко перевяжу тебя, поменяю бинты.

— Ну что ты, мама! Выдумываешь. Каки таки бинты?

— Гляди, кровищи-то!.. Эко же тебя… Ну, Лешенька.

— Холодно, мать. Лучше меня укрой. Не надо меня перевязывать. Целый я.

— Ах, горе ты мое! Ах, Лешенька…

Опять бред. Голова мутится. А ногам зябко — мерзнут пальцы, заледенели ступни, спина как не своя — отнимается спина, хоть ты плачь, хоть криком кричи. Пришла бы какая живая душа, своя, близкая, чтобы по-русски промолвила пару словечек.

— Лешка, слышь… Младший сержант Новиков, стройте отделение на боевой расчет!.. Живо! Нашли время разлеживаться в теньке…

Верно ведь: пришло время боевого расчета, ребята ждут не дождутся, им недосуг разводить тары-бары, покуда отделенный на травке-муравке по-барски манежится — бой идет. Старший лейтенант Иванов не спеша к строю подходит…

…Какой силой его подняло над рекою, над лесами в самое небо, под солнце?.. Солнце било прямо в глаза, ослепительно яркое и горячее, но тело, схваченное ознобом, не успело еще отогреться, ощущая леденящий холод и легкость. Тело долго парило над далекой землей, то поднимаясь от легкого взмаха рук, то опускаясь пониже. С высоты удивительно ясно и четко вырисовывались строения, предметы и даже крохотные фигурки людей. Иногда землю закрывали набегавшие облака, но, легкие, летние, они быстро уносились в затканную маревом даль, и внизу обнажалась знакомая панорама Прибужья: близлежащие к заставе деревеньки и городки, железнодорожная станция Дубица, река, дороги и тропы. А вон и ребята в зеленых фуражках. Бегут парни к реке, размахивая оружием; он узнал бойцов своего отделения — Ведерникова, Черненко, Миронюка, Красноперова… Вон и Лабойко бежит, нахрамывая и кособочась. С чего бы это?.. Ранен Яков. Потому и отстал… Надо Лабойке обязательно помочь. Трудно ему. Очень трудно. Конечно, помочь.

— Погоди, Яша, — крикнул вниз и стал опускаться с высоты. — Погоди, «дегтяря» прихвачу…

При нем оставалось теперь два пустых диска, онемевший «дегтярь», много стреляных гильз. И ничтожно мало крови в зябнущем теле. Впрочем, минуты просветления с каждым разом становились все короче и короче, и, когда они наступали, он остро ощущал холод, жажду и боль.

…В полдень к нему пришел Зяблик. В зеленой фуражке, сбитой почти на затылок, с автоматом через плечо и огромным глиняным жбаном, с которого скатывались капли росы.

— Это вам, дядя. Пейте, сколько хотите. Пейте, дядя. Там много. А не хватит, еще принесу. Обязательно принесу.

Хотел спросить, как умудрился крохотный дотащить такую тяжесть — полный жбан холодного квасу, хотел, да не в силах был оторваться от горлышка: пил, пил, а утолить жажду не удавалось. Будто не в себя лил хлебный квас, приготовленный заставским поваром. Влага пощипывала язык, холодила гортань, а Зяблик, изумленно глядел на ненасытного дядьку синими, как небо, глазенками, не отводя взора, не мигая, в упор… Глаза под немецкой каской меняли цвет и выражение, двоились и троились каски: множество глаз смотрело теперь на него, беспомощно распростертого, сверху вниз…

— Зяблик… Мишка, — позвал он мальчика. — Где ты, Зяблик? Дай еще попить…

Зяблик молчал. Окликнул проходившую мимо мать, но мама даже не оглянулась. Все молчали. Как сговорились…

В недоумении увидел склоненные над собой бородатые лица, чужие, непривычные, И одеяние странное: черные рясы, черные наглавные шапочки. А на своей груди — свежие бинты с проступившими яркими пятнами крови.

— Где я? — внятно спросил.

— У друзей, сын мой. В православном монастыре. Ты ведь православный?

— Пить.

— Вас хат эр гезагт? [18] Что он сказал? (нем.)

— Просит воды, герр майор.

— Эр золь нихт [19] Нельзя ему (нем.) . .

— Немного. Совсем немного воды. Разрешите, герр майор не возражает.

— Эр золь нихт.

Сознание медленно возвращалось к нему — как будто мальчик выныривал со дна глубокой ледяной реки сквозь мутную зеленую толщу к солнечным бликам на гранях быстро исчезающих волн. И казалось, что кровь вот-вот вскипит в мозгу, что воздух прорвет его уставшие легкие, что перехваченные судорогой жилы на ногах сейчас лопнут от неимоверного напряжения, что никогда, да, никогда ему больше не подставить головы под палящее июньское солнце, не слышать зеленого шума соснового бора, простиравшегося где-то там, выше воды, не смотреть в глаза любимой — никогда, ничего. Никогда, ничего…