Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

— Эй, тетка, садись. Выставь ей трап, Серега.

Механик растерянно спрыгнул опять на землю.

— Да ты что, окосел? Ну и дурак! Ну и христосик! Может, еще подставить ей вместе с трапом и морду? Бей, мол, тетка, мы с Серегой такие…

— Ты не паясничай, — жестоковато оборвал пилот. — Тем более что у нас и времени на это нет, надо еще залететь на скважину к Власенко. Подсади, говорю! — велел он сердито.

Поняв, что ее берут, Елена дернулась к своей усадьбе:

— Сейчас я вам семужки… малосольной.

Пилот крикнул:

— Куда?

И мягче добавил:

— Залезай, мать. Залезай скорей, отвезем тебя к сыну.

В магазин райпо она попала часам к четырем, когда секретную бочку успели вскрыть, а оказавшийся здесь представитель какой-то комиссии уже наложил на нее запрет.

Все случилось, по-видимому, недавно, потому что в кладовой возле бочки еще толпились наполовину незнакомые Елене люди и возбужденно спорили: как теперь быть с оказавшейся в магазине деликатесной рыбой?

Настойчивее и громче всех слышался басовитый голос приемщика Игната Трофимыча. Он не раз получал от Якова свою «законную», как ему казалось, долю и, в общем, неплохо знал, а еще больше догадывался о том, что Долбанов, конечно же, занимается ловлей запретной рыбы. Не только знал, но и считал это занятие вполне естественным в положении Якова: жить на реке в заброшенном всеми глухом углу и не трогать того, что имеется там вокруг? Нашли дурака! Будь на месте Якова любой другой сообразительный мужик, он делал бы это, может, еще азартнее. Весь фокус в том, чтобы делать шито-крыто. Не попадаться. Яков — попался…

«Как теперь выручишь дурака? — раздумывал приемщик, предвидя и для себя несомненный урон. — Долбанова после такого дела явно прогонят из Глыбухи, а значит, прощай и моя законная доля. А все почему? Пил Яков в последнее время много. Бдительность потерял. Отдал бочку и даже не предупредил. Знай я, какая там рыба, разве бы допустил? Теперь начнется такое… Да, дело ясное: погорел Долбанов. Его в пух и прах раздолбают, только держись! Надо и мне от него подальше».

Вслух он настойчиво убеждал:

— Мужик оказался матерым ворюгой. Но мы-то, в рыбкоопе и в магазине, при чем? Не наблюдал рыбнадзор, отсюда и результат. Наше дело — реализация продукции населению. Тут — ажур и порядок. Чтобы чего такого — у нас ни-ни! А потребитель, однако, узнал про нее.

Приемщик любовно огладил ладонью выпуклый бок злополучной бочки.

— Вон чуете, как шумят в магазине? Лишить потребителя законных прав мы не можем. Да и как теперь лишить? Грозят пожаловаться начальству. Аж в область. И верно: раз товар оказался в торговой точке, то надо реализовать. Пойти потребителю навстречу. Тем более, говорю, что все уже знают. Куда ее, бочку, денешь? Никак! Так-то бы, если не знамши… А то ведь знают! Знают и ждут: эно, как дружно шумят у прилавка. Попробуй теперь не дай! Директора требуют. Требуют вас, Алексей Николаич!

Что отвечал директор, Елена не слышала. Но нетрудно было понять, что и он склонялся к тому же.

«Пусть хоть подавятся этой бочкой!» — вся дрожа от нервного напряжения, лихорадочно прикидывала Елена.

Страшнее всего для нее было то, о чем говорит представитель комиссии. Худой, длинношеий, в стареньком черном берете на несоразмерно маленькой голове, он хрипловатым, прокуренным голосом вел и тянул свое: бочку с приложением составленного им акта (это казенное слово «акт» кололо Елену в сердце, как шило) надо немедленно передать «куда следует», а особой комиссии исполкома сейчас же заняться проверкой дела на месте, поскольку можно предполагать, что у Долбанова в Глыбухе имеется не одна подобная бочка. Значит, есть чем заняться там работникам рыбнадзора, милиции и ОБХСС, а потом и суду.

Еле переводя дыхание после той спешки, с которой она добиралась сюда, Елена молча стояла за спинами людей возле выходных дверей и жадно слушала, стараясь не пропустить ни слова. Ноги подкашивались от слабости, воздуха не хватало. Хотелось упасть и завыть от бессильной ярости, от невыносимого предчувствия надвигающейся катастрофы, от ужаса перед тем, что неминуемо ждет теперь их с Яковом по его вине.

«Надо было кончать все раньше, — билось в ее мозгу. — Всего не возьмешь, что верно то верно. Пожадничала. Сама настаивала на том, чтобы подольше пожить в Глыбухе, побольше нажить дарового добра. Да разве вовремя остановишься? И все обошлось бы, кабы не Яков. Слаб стал мужик. Не выдержал. Очумел от лесной одинокой жизни. Сам себя потерял. Случай пришел — и все рухнуло сразу. Как теперь быть? Как извернуться? Всем взятку не дашь. Да и возьмут ли? Ох, надо скорее бежать отсюда, предупредить мужика. Все, что спрятано, рассовать по другим местам: за рекой, на кладбище, в чащобах Черного озера, а то и просто в тайге, в охотничьих керках. Если не спрятать, если найдут… штрафом, даже большим, теперь уж не обойдешься. Припишут такое, что и в тюрьме насидишься, и нажитое возьмут. Значит — домой. Сейчас же домой».

Привычная волевая собранность постепенно вернулась к ней. Стараясь не попадаться на глаза толпившимся в кладовой и возле магазина людям, она осторожно попятилась, выскользнула во двор, со двора — на улицу, и прежде всего побежала туда, где всего полчаса назад ее высадил из своего вертолета добрый пилот Андрей.

Там подходящей оказии не было.

Тогда она спустилась к реке, надеясь попасть на какой-нибудь катер, идущий вниз: добраться с ним водой до поселка немцев, переселившихся сюда из Поволжья во время войны, а оттуда как-нибудь тропами до Ком-ю.

Но и здесь ничего обнадеживающего не было: все катера и теплоходы в северном направлении давно ушли.

Оставалось одно: любым поездом доехать до совхоза, взять у Витьки Зуева моторку и в ней спуститься в Глыбуху. Зуевы скоро станут родственниками, моторку дадут. Николка поможет: все-таки сын.

Первый поезд шел на север только утром, поэтому ночь она провела на вокзале. Тяжкую, изнурительную ночь. Ночь злости, решений, раскаяния и надежды. Ни минуты сна, ни минуты покоя.

А рано утром уже тряслась в зеленом вагончике рабочего поезда, идущего узкой таежной просекой на северо-восток, к совсем недавно появившейся на карте, но уже бойкой, заставленной штабелями бревен железнодорожной платформе совхоза «Таежный маяк».

Тревога, не оставлявшая всю ночь, терзала ее мозг и теперь, в вагоне. Перед закрытыми в бессильной истоме глазами стояла одна и та же вызывающая злобу картина: вернее всего, что Яков в Глыбухе сейчас окончательно, намертво запил. Как проводил ее, так сразу и запил. Теперь, охваченный буйством, громит усадьбу вместо того, чтобы в такой страшный час очнуться, понять что к чему и прятать… прятать все, что может привести к еще большой беде!