Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

На запой теперь времени нет. Из города с часу на час нагрянет комиссия ОБХСС. А она, Елена, единственная в семье надежная хранительница и опора, неизвестно еще, когда вернется в Глыбуху. Пока приедет в совхоз, пока разыщет Николку, пока Витька Зуев наладит свою моторку, если не заупрямится, а он может и заупрямиться, парень такой. Ан, выхода нет: Николка своей моторкой обзавестись не успел, вся надежда теперь на Витьку. И к тому времени, когда доберешься в Глыбуху, там, может, давно уже городские из Отдела борьбы с хищениями. Все осмотрели. Учли. Составили акт. Голой пойдешь по свету!

Она пристроилась в вагоне на краешке жесткой скамейки и всю дорогу до «Таежного маяка» просидела молча. Все в ней было напряжено до предела. Все стонало я выло: ох, Яков, Яков! Чего боялась все эти годы, то и случилось: сломался мужик. Не выдержал — и сломался. Недаром она все время чего-то боялась, страшный случай ждала. Вот он и выпал тот случай. И может, верно сказывал дед Онисим, что нынче «спокой в душе дороже сотни рублей, а честь да совесть дороже всякого золота, потому как тебе от людей уважение и сам живешь по-людски, так что из строя не выбивайся, живи да работай честно и будешь богаче всех!»? «Может, и верно так? — раздумывала она. — Вон, казалось бы, все идет хорошо, всех обдурить сумели: за несколько лет обогатились так, как другой не обогатится за всю свою жизнь. И когда уже дело пошло к концу, когда впереди открывалась цель, такая же ясная и прямая, как эта просека, по которой тянется поезд, все разом рухнуло. И все-то из-за него, из-за горького пьяницы».

Елена в злобе скрипнула туго стиснутыми зубами:

— Из-за него! Он и сейчас небось пьет и пьет…

Но она ошиблась: Яков не запил после отъезда приемщика. Наоборот, ошибка с заветной бочкой и особенно отчаянная растерянность всегда энергичной, деловито собранной жены, странное выражение ее узкого, жестковато худого лица, когда она металась, как в горячке, по всей усадьбе, — все это испугало и отрезвило его. Едва вертолет, увозивший Елену, взревел и дернулся через Ком-ю в сторону города, Долбанов заставил себя выпить полный стакан творожной кислятины. И хотя тело все еще сковывала трусливая слабость, тянуло закрыться в избе, прилечь, он преодолел и это: надо было спасаться. Прежде всего — надежно спрятать улики. Не просто спрятать, а схоронить, утопить. Пускай добро пропадает, лишь бы выпутаться из такого поганого дела.

С бочкой в конце концов ерунда: ну, ввалилась нечаянно красная рыба в сеть, допустил оплошность, все верно. Готов за это ответить. Однако себе ту красную рыбу не взял? Не только не взял, но и сам же, по собственной воле, отдал ее приемщику из райпо, отослал с ним в город: вот, мол, раз уж нечаянно получилось, что голку поймал, пусть она достанется добрым людям. Себе ничего не взял, хотя согласен, что виноват, и потому готов заплатить, что положено, за такую ошибку. Со всяким ошибки бывают. А все потому, что вода — она дело слепое, особенно ночью. Ловишь, к примеру, язя, ан вдруг в каком неучтенном месте ввалится и семга. Пока вынимал ее из ячеи, пока что — поранил. А может — срок выемки пропустил, сетку не вовремя вытянул, она и уснула. И в том еще сознаюсь, что изредка выпиваю. Как молвится: не всегда в себе. Отсюда — тоже ошибки. Тут уж мой грех, извиняйте…

Все больше приободряясь от этих мыслей, он поймал хорошо откормившегося за лето мерина, запряг его в расшатанную телегу и, не таясь Онисима, сидевшего, по обыкновению, на приступочке своего крыльца, сделал две ездки в тайгу.

Вначале он в горелом лесу за Черным озером спустил в бездонную бочажину две бочки: одну с лосятиной, другую с хорошей рыбой. Бочки стремительно скатывались с телеги к черной и круглой, как глаз, тускло отсвечивающей воде, ухали в нее, вода с тяжким плеском расхлестывалась и смыкалась, и еще долго вскипали на ней сизые, жирные пузыри.

Две другие бочки пришлось разрубить, а рыбу зарыть.

— Ты это что же делаешь? — резким тенорком спросил Онисим, когда Яков вернулся наконец домой, распряг и отпустил мерина снова на луговину, а телегу загнал на прежнее место в высокие бурьяны. — Куда те бочки возил? Прятал, что ли?

— Чего прятал, того больше нет. Лешему гостинец отвез, — вытирая пот со лба рукавом рубахи, отшутился Долбанов.

— Чуял я тот гостинец, — не принял шутку старик. — Вижу я плохо, что говорить. А нос, однако, служит исправно. Чуял я, как рыбой и мясом несло от твоих гостинцев.

— Чего несло, то с ветром прочь улетело, — по-прежнему полушутливо ответил Яков.

Было видно, что устал, но сделанным очень доволен и не ждет от Онисима никаких осложнений.

— Не все унесло, однако, часть и в носу у меня осталось! — не поддавался старик. — Так что ты, парень, зря. Похоже, все эти годы ловчил тут не хуже тех самых пострельщиков, кои лося убили?

— Бывало, — счастливо отдыхая после тяжелого напряжения, благодушно заметил Яков.

— То-то вот, что бывало. Лося-то, видно, совсем не они, а сам свалил? Помню тебя еще в те давние годы: всегда ты был полазушником. Чего-ничего, а всегда норовил схватить.

— И это бывало.

— Я те дам «бывало»! — совсем рассердился Онисим. — Без совести, знать, живешь?

— Не с совестью, с бабой своей живу. Она, чай, слаще! — ощерил в усмешке белые, крепкие зубы Долбанов.

— И у обоих, я вижу, совести нет. Насмотрелся я да наслушался тут за эти за восемь ден. Не дом у тебя, а чистый кабак. Трактирная лавочка вроде: народным добром торгуешь? Все дочиста тут гребешь? Оттого, что ни день — у вас застолье да пирование…

— А тебе-то, дед, что?

— А вот то! Жить рядом с тобой неохота, вот что. Думал приеду, душой отдохну. А вместо этого одно огорченье. Так что имей в виду: свидетелем буду, если чего.

Онисим сердито сплюнул и, шаркая валенками по пыльной земле, засеменил к своей избе. Его сгорбленная, маленькая фигурка была, однако, так выразительна, такое негодование и презрение выражала она, что Яков злобно выругался:

— Туда же еще! В чем душа держится, а грозишь. Смотри, — в свою очередь пригрозил он вдогонку, — как бы тебя ночью леший не придушил. Он таких свидетелей не любит.

Онисим остановился было, хотел что-то ответить, но раздумал и еще отчужденнее зашагал к своему крыльцу.

Некоторое время над их усадьбами, над луговиной и рекой, над таежными чащобами, окружавшими Глыбуху, стояла обычная, наполненная холодноватым солнечным светом и шумами ветра, ровная тишина. Потом издалека послышался давно знакомый, привычный здесь звук: летел вертолет — первый за это утро.

Вертолет повис над луговиной, покачался, выверяя горизонталь, и опустился на землю. Но лопасти, хотя и медленнее, продолжали крутиться. Из машины выскочил не милиционер, как ожидал Долбанов, а давно уже знакомый Якову механик Серков.