Виктор Попов - Один выстрел во время войны

— Зачем вы так… Вы уважаемый человек, все знают вас…

— А получается — не все! Вот как… Не все! В первую очередь ты, дорогой товарищ Рыбин. Я им говорю — цыц! Хватит словами жизнь травить, а они — ни в какую. На каждом порядке… А ты бы заявил им свое, председательское, конец чтоб словам, и все! И они, бабы то есть, глядишь, и затихли бы. А то куда ни пойдешь — суд, суд… А ты молчишь, потакаешь, значит… Вот я и хочу знать: ты ко мне с верой или это для виду? А я не хочу так…

— Ну, зачем вы, Павел Платоныч… — затрясся в кашле Рыбин, приложив ко рту скомканный платок.

Но дед не обращал внимания на председателя; развязав тощий узелок, выложил на зеленую скатерть тусклые кружочки медалей, прицепленные к выцветшим лентам.

— Гляди сюда, я из плохого сословия, скажешь? Ты гляди, не отвертывайся. Это что? Это медаль за штурм турецкой крепости Карс. Отец мой отличился. А это вот награда, видишь, болгарская.

— Вижу, Павел Платоныч…

— Понял, какого я сословия! Теперь о моих заслугах…

— Кто в селе не знает о них, Павел Платоныч!

— А если знают, то почему не слушаются? Или я какой-то зряшный? Я хочу, чтоб не кудахтали… Суд, суд… И чтоб суда не было. Ребята они хорошие, хотя, ничего тут не скажешь, случается такое, мед любят… Но ручательство даю… Не хочу, чтоб из-за моего меда они жизню свою подпортили.

Рыбин задумался. Он смотрел то на Павла Платоныча, то на Рыжего, встал, вынул из шкафа лист чистой бумаги.

— От суда вряд ли отвертимся. А вот облегчить можно… Все, что говорил ты сейчас, все и напиши… А я приложу к делу. Все-таки мнение по такому серьезному поводу, тем более твое мнение…

Дед Павел Платоныч удовлетворенно сложил медали в тряпочку и завязал. Он пригладил бороденку, похлопал ладонью по гладкой поверхности бумажного листа.

— Ты уж… напиши сам.

— Отказываешься?

— Не умею!

Рыбин качнул головой, посопел недовольно; все-таки пришлось писать самому.

— Нехорошо это. Вроде как подделка.

— А я подпишу! Какая ж подделка…

— Но ты не умеешь.

— Э-э, куда загнул. Завитушку поставить не сумею?.. Совсем в дураки зачислил…

Они сели рядом, и дед начал диктовать:

— Что Валька Шаламов, то есть, по-уличному, Кучеряш, что вот этот — Рыжий, как тебя… Петр, то есть, Ковалев, или взять Митьку Даргина, ну вот, так и пиши, все они ребята хорошие…

В сельсовете Петр не дождался, когда освободится дед Павел Платоныч.

Идти домой? Там небось тетя Катя, а значит, горе. К Митьке? Нет, как видно, теперь не скоро доведется побывать в его доме. Но Петр не мог в одиночку торчать на улице, не мог сидеть без дела у поблескивающей холодной ртутью вечерней реки. И побрел к военруку Федору Васильевичу.

Никогда еще не доводилось ему бывать у военрука. Федор Васильевич стоял на квартире у бабки Мотылихи. Бабка эта отличалась тем, что не знала покоя ни днем, ни ночью. Она собирала травы от всех болезней, делала настойки на муравьях и майских жуках, даже умела заговаривать непонятные покраснения на ногах сельских баб и всякие язвы.

Она сама пришла в школу, как только узнала, что объявился новый человек, фронтовик, покалеченный, но, слава богу, с ногами и руками.

— Вылечу! — заявила Мотылиха Федору Васильевичу.

Он отшутился. Но потом, подумав, попросился на квартиру. Одинокая бабка была рада-радешенька: все-таки не одна. И еще. Какой бы он покалеченный ни был, а все ж мужик, подмога, если доведется крышу подправить или еще что по хозяйству…

Федор Васильевич сидел за столом, уставленным пузырьками. На каждом пузырьке — фабричная этикетка. Значит, хозяйке своей, Мотылихе, не доверяет, обходится без ее настоек. Но как хворает! Несладко, наверно, даются ему занятия в школе. Всегда он бодр, четок, а что болей во всем теле напичкано… Кому станет лучше, если напоказ их выставлять? И лицо его было осунувшимся, постаревшим. Только и оставался обычным, прежним темно-фиолетовый рубец от уха до рта.

— Что, брат, не спится не сидится? — еле взглянул на Петра Федор Васильевич.

— Ничего вроде… Пока терпимо…

— Говоришь, терпимо? Ты, оказывается, умеешь отвечать почти как наш батальонный санитар. Он пытался учиться в медицинской школе — война помешала, на фронт призвали. Но все же он считал себя большим медиком. Иногда на отдыхе нам лекции читал. Сыпной тиф, по его мнению, размножается таким путем: вошь кусает млекопитающего, а млекопитающее кусает человека. Поэтому, наставлял он, на фронте надо избегать общения с млекопитающими. Или — насчет гриппа, ну, понимаешь, простудного заболевания. Так вот, он любил повторять: грипп — это такая болезнь, которая унесла из жизни многих пенсионеров цветущего возраста. Значит, на фронте надо избегать простуды, хотя мы и не пенсионеры…

Рыжий никогда не видел Федора Васильевича таким разговорчивым. Говорил он медленно, со скрытой горечью, так и казалось, на любом слове может остановиться и потом не вспомнить, о чем беседовал.

— Ребята из Выселок не встретились? — неожиданно спросил он. — Дежурить на силосную башню должны идти.

Вот что в голове у него было, а не батальонный санитар.

— Нет, не видел.

— Должны пойти… Они исполнительные… Ну, ты чего сник? Несчастье, брат, не ищут, оно само приходит. Надо держаться.

Аккуратно пузырек за пузырьком передвигал он к стенке, подальше от края стола. Зачем он о каком-то батальонном санитаре? Ну, поговорил бы о школе, если так уж неловко о состоянии Кучеряша да и вообще об этом случае. Надо же, о чужом для Рыжего батальонном санитаре.

— А все же унывать не надо. Вчера был у Валентина Шаламова. Лучше стало. От правосудия, конечно, не уйдем, но судить-то за что? Я виноват. Но вот были… из военкомата, моей вины не отыскали, а уж вашей тем более.

Наконец о главном. А то — батальонный санитар… Рыжему показалось, что Федор Васильевич умышленно оттягивал этот разговор. Он как бы присматривался, что за человек Петр в новой трудной обстановке. И что-то увидел, наверное, подходящее, чтобы говорить напрямую, как с равным.

— Мать как?

— А-а, чего там… Убивается.

— Еще бы.

Опять он двигал пузырьки по желтому выскобленному столу.

Петр уходил от Федора Васильевича уверенным, что с Кучеряшем все обойдется благополучно, что жизнь войдет в прежнее русло.

Зерно с тока теперь возили одни с Митькой. Но Митька стал совсем другим. Ни разу даже не попытался обогнать Рыжего на полевой дороге или опередить у вороха. Выезжали с бригадного двора до восхода солнца, как только по улице прогоняли на луг стадо коров. И Рыжему, и Митьке было все равно, кто окажется впереди и кому глотать пыль, если доведется ехать последним. Каждый раз посредине шла подвода Кучеряша. Было трудно смотреть на молчаливо согнувшихся под ярмом быков, на их послушное шествие за впереди идущей парой, на длинный и пустой ящик. Этот ящик будто бы предназначен был вовсе не для зерна…