Виктор Попов - Один выстрел во время войны

— Храбрый какой… — выплеснул Кучеряш оставшуюся воду. — Если кто спустится с неба… Бр-р-р! Холодно! Если… на парашюте да с оружием… Ты первый дашь стрекача. Бр-р-р… Пойдем отсюда! Околеть можно…

— Я? Стрекача?! Да я его, знаешь, как его?.. Прямым уколом коли! Вот так! А потом сбоку, сбоку… Пырну — и на тот свет. А если надо — пулей! Для чего пуля дана? Раз, раз…

Митька щелкнул затвором, подпрыгнул, играя с Кучеряшем, заменявшим не прилетевшего еще фашиста, быстро прицелился…

Выстрел прозвучал негромко, сухо, не по-настоящему. Будто щелчок детского пистолета. Только выскользнуло ведро из рук вздрогнувшего Кучеряша, и сам он вмиг задумался о чем-то важном, срочном, сползая спиной к земле по бревнам колодезного сруба.

— Ды ты что? — глотнул воздух Митька. — Ты что? Ты чего это?! — И закричал дико, не по-человечески: — Ма-ма-а!

— Мотай в больницу… В больницу! — забормотал Рыжий, бросившись к Кучеряшу. — За доктором…

Откуда было знать ему, да и мысль не сразу пришла, что в такую рань доктор не обязан быть в больнице.

— Беги сам… А то подумают, я удираю…

Они прислонили Кучеряша к срубу, чтобы не валился на землю. Было непонятно, живой ли он. Глаза закрыты, кровь залила весь подол рубахи.

Рыжий бросился к больнице. Единственная дежурная сестра, усталая, с белым, как ее больничный халат, лицом, не сразу поняла, что от нее надо. А когда поняла, зашептала, запричитала, кидая в сумку жгуты, бинты, темно-коричневые пузырьки.

Выстрел был негромкий, а услышало его чуть не все село. Когда Петр с медсестрой прибежали к колодцу, около Кучеряша дрожала в беззвучном рыдании тетя Катя, его мать. В тупой растерянности держала никому не нужную винтовку шестнадцатилетняя сестра Кучеряша Таня. Она не могла сообразить, как вот эта железная палка может такое натворить с человеком. И совсем уж непонятно, зачем Митька целился в ее брата.

Медичка терпеливо возилась с Кучеряшем, на ее халате расползались кровавые пятна с рваными краями.

— Разойдитесь… разойдитесь… Не загораживайте воздух… — пытался разогнать толпу председатель сельсовета Рыбин.

Пока событие было свежим, пока не надо искать свидетелей (вот они — свидетели, сколько хочешь), он тут же записывал фамилии присутствующих и некоторые высказывания.

— Почему стрелял? — требовал он у Митьки Даргина. Тот еще не отошел от потрясения, все выложил начистоту.

— Я не хотел… Винтовку взял погреться… Она не заряжена была…

— Почему стрельнула?

— Не знаю…

— Он прав, — донесся еле уловимый голос Кучеряша. — Карманы в штанах худые… Боялся потерять патрон… Я вложил патрон в винтовку… Не потерять чтобы…

— Где взял винтовку?

— Я стащил из школы… Через окно… Всего на одно дежурство… Чтоб с фашистом по-настоящему…

— Валентин! Вредно разговаривать! Поправишься, тогда все доложишь. Вот что, бегом кто-нибудь в сельсовет за лошадью. Кому говорят — бегом! Валентина в больницу!

Рыдала, не отпуская вялую руку Кучеряша, тетя Катя. С болью в глазах за брата и мать, не отходила от них Таня.

По переулку бежал военрук Федор Васильевич.

— Что же это вы, дорогие мои… Что ж так-то получилось? — запыхавшись, пробирался он сквозь толпу.

— Вот кто виноват, — пополз меж людьми шепелявый голос. — Он винтовку давал…

— Какую винтовку? — оглянулся военрук.

— А ну, разойдись, народ! — закричал Рыбин. — Разойдись, кому говорят! Разберемся, кто прав, а кто виноват. Р-разойдись!..

От сельсовета застучали колесами председательские дрожки…

В тот день в больницу никого не пустили, кроме тети Кати и Тани.

Приехал милиционер. Фотографировал колодец, Рыжего с Митькой Даргиным у колодца, зачем-то лазил на колокольню. Потом он закрылся с военруком Федором Васильевичем в кабинете Рыбина и не выходил оттуда до самого вечера. Все это время Рыжий с Митькой сидели на деревянном пороге сельсоветского коридора. Их предупредили: по первому знаку — в кабинет. Но так и не вызвали.

Теперь милиционер бывал в селе чуть ли не каждый день. Ни разу не обошел он двор Митьки Даргина и двор Ковалевых. Постоянно высматривал что-то по-за углами, разговаривал о чем-то с соседями, ходил к деду Павлу Платонычу. Уж арестовал бы, и делу конец!

Петр с Митькой ничего не знали, а село уже полнилось слухом: готовится суд. Несдобровать парням да и военруку Федору Васильевичу тоже.

Несдобровать… человека убили, о какой милости думать? Жаль было матерей, совсем извелись, черными стали и худыми. Одни глаза и скулы.

Наступил день, когда Рыжему с Митькой разрешили прийти в больницу.

Не терпелось бегом броситься в палату к Кучеряшу, но тут же одолела оторопь: как он встретит?..

Кучеряш лежал на кровати, окруженный всем белым. Острые коленки его двумя выступами приподнимали простыню. Из-под простыни виднелся угол большой подушки, — значит, еще одну подложили под коленки. Как, должно быть, Кучеряшу больно; как он, бедняга, терпит…

Он лежал с бледным, обескровленным лицом. Он видел вошедших в палату, не мог не видеть, потому что они остановились у ног, перед его неморгающими глазами. Но ни одним мускулом на лице, ни движением зрачков не показал, что он заметил пришедших, что они для него что-то значат.

Он существовал уже отдельно от своих друзей. В его глубокой сосредоточенности не было ни осуждения участников и свидетелей его несчастья, ни переживаемой им боли, ни желания смахнуть со щеки ползающую муху.

Рыжий вдруг почувствовал, насколько Кучеряш стал взрослее. Он уже знал такое, что было недоступно ровесникам, по-прежнему легко и просто бегающим по селу, он проникал сосредоточенным взглядом в неведомую им жизненную тайну, о которой они, еще не умеющие думать глубоко — до самого главного, еще и представления не имели.

Он был рядом со смертью. Поэтому им разрешили войти в палату, пусть всего на две-три минуты, но все же впустили. Понял Петр — чтобы попрощаться. И от сознания, что видится с Кучеряшем, живым, хотя и молчаливым, но все же по-настоящему живым, все понимающим, в последний раз, в глазах стало темно. Рыжему до грудной боли захотелось, чтобы Кучеряш узнал, какой никчемностью чувствует он себя за то, что осуждал его, приносящего украденные морковки и груши. Он же ел их, эти груши и морковки. Посмеивался только, осуждая… Ему хотелось, чтобы сейчас же, в палате, с ним разразилось что-то невероятное, чтобы он мог лечь на соседнюю кровать и чтобы Кучеряш видел это.

— Уходите, — прошептал кто-то в белом халате позади ребят.

Уйти, ничего не сказав… Рыжий поставил на табуретку поллитровую банку с медом. Банка была накрыта половинкой листа из школьной, в клеточку тетради и обвязана в несколько раз белой, прямо с катушки ниткой. На эту бумагу враз перелетела со щеки Кучеряша муха.