Виктор Попов - Один выстрел во время войны

Судьи не дождались выздоровления Кучеряша. По селу ходил слух, что это дело затяжное. Так, наверное, и было.

Судили в клубе. Митьку Даргина и Рыжего посадили на скамью между сценой и людьми. Поначалу казалось, что ничего страшного не может произойти. Перед войной вот на этой низенькой сцене часто выступал перед односельчанами кружок школьной самодеятельности. Струнный оркестр играл «Светит месяц» и марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». Рыжий объявлял номера, называл исполнителей и читал Маяковского. В клубе собиралось много народа. Выступления самодеятельности были самыми обычными в селе, к ним привыкли. Иногда не получался очередной концерт, оттягивался из-за экзаменов или из-за болезни руководителя — учителя физики скрипача Сергея Семеновича. Тогда к школе обращались строго: в чем дело?! Так что клуб для Рыжего с Митькой был обжитым местом.

Народу пришло на суд много, полный зал, все больше старухи да школьная мелкота. На первой скамейке сел дед Павел Платоныч. Его выцветшие губы сжались в узел морщин, клинышек бороденки почему-то вздрагивал.

Незнакомый мужчина и две женщины — вот и весь суд. А какая власть в их руках! Хотят — помилуют, хотят — посадят. Из района приехали, специально, чужие для Лугового.

На сцене появились еще какие-то люди. Один все время искал побольше вины ребят, другой — поменьше, а то и вовсе чтобы суд признал их невиновными.

Ребят спрашивали, они отвечали. Сначала Митьку, потом Рыжего. И все об одном и том же. Казалось, конца этому не будет. Досталось и Федору Васильевичу, да еще как. Получалось, не ребята, а он стрельнул в Кучеряша, то есть если бы не он, то и выстрела вовсе не было бы. Не обеспечил надежное хранение оружия. Отсюда, мол, суду позволяется делать соответствующие выводы.

Опять спрашивали ребят, опять они отвечали. Сначала Митьку, потом Рыжего. И уже по одним вопросам было ясно, что дело их — табак. Вывернулся откуда-то милиционер и стал у Рыжего за спиной. Как пристыл. Тогда на отдельных рядах захлюпали, а Дарья не смогла больше томиться в клубе, ее вывели под руки.

Казалось, Петр закаменел. Поскорее бы! Любой конец, но — поскорее…

До Рыжего уже не доходило сполна, почему военрук Федор Васильевич стоял перед судьями навытяжку, по-солдатски. Почему он начисто отвергал вину ребят, будто на самом-то деле стрелял он. Почему рядом с ним оказался дед Павел Платоныч и тоже твердил одни и те же слова: не виновны, и все. Чего надо правосудию, если ребята они хорошие. Вскоре поднялся на сцену председатель сельсовета Рыбин…

Кончились вопросы-допросы, истек перерыв:

— Встать! Суд идет!

А Рыжий не знал, что э т о т а к делается…

Было тихо в клубе. Наверно, никогда в клубе не было так тихо. Даже голос судьи, словно нарочно, был усталым и поэтому еле звучащим.

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Потом ребят целовали какие-то бабки, которых они совсем не знали. Обнимал, тискал их военрук Федор Васильевич. Рядом с ними стучал палкой ставший вдруг злым и непримиримым дед Павел Платоныч.

— Смотрите мне-е! Прибью своей рукой, ежели во второй раз начнете ломать пасеку…

Рядом с Рыжим остановился Рыбин.

— Мать своди в больницу.

Мимо прошел милиционер. Он смотрел так пристально, словно хотел запомнить лица ребят. Просто так, на всякий случай.

— Выписки из решения суда получите в сельсовете, — все еще не уходил председатель Рыбин.

«А зачем они, выписки?» — едва не спросил Петр. Значит, потребуются, коли говорит. Теперь пришлось задуматься, что это такое «условно» — для Митьки? Чуть что — и за решетку, так надо понимать. А Рыжий обязан отработать год на любом производстве, но четвертую часть заработка будут удерживать. Так было записано судьями.

Только сейчас поднялась тревога: а с учебой как?

Самое тяжелое выпало военруку Федору Васильевичу. В школе ему больше не работать, то есть не заниматься воспитанием ребят… Он будто не знал этого, радовался, хотя конечно же понимал, что его песенка спета. Вряд ли без работы военруком он задержится в селе. Но куда ехать? В его родных местах фашисты, из армии проводили по чистой, так что и туда дорога отрезана…

Дарью отвели в больницу без Петра, прямо из клуба — соседи позаботились. Когда Рыжий пришел к ней, она сидела у окна, переодетая в больничное, — серый застиранный халат с темно-синими нашивками на карманах, на воротнике и рукавах; тапочки из шинельного сукна, тоже с темно-синей окантовкой.

— Я все знаю, — бессильным голосом сказала она. — Иди домой, отоспись. Докторша обещала, поправлюсь. День-другой — и поправлюсь. У нее таблетки есть.

Рыжий попытался утешить мать, чтобы перестала убиваться. Но, видно, иной быть она уже не могла.

— К Валентину тебя не пустят. Сказали, хуже ему стало. И Митьку не пустят. Катя у постели, Таня с ней тоже. Больше никого не пустят…

Когда Рыжий отошел от окна и оглянулся, то увидел на пороге больницы Митьку. Он смотрел в его сторону, ждал. Хочет к Кучеряшу, — догадался Петр.

— Пойдем. Все равно не пустят, мама узнавала.

Митька постоял еще немного и пошел рядом.

— Мы отделались, а он? — Даже по голосу было слышно, как трудно пересиливал Митька тяжкую муку.

Солнце стояло еще высоко. Рыжий один бродил по двору. Ни за что не хотел браться, все валилось из рук. Дорожка от калитки до конца огорода была запыленной, со следами куриных лап и со ржавыми холмиками измельченного до пыли земляного крошева, — рыжих муравьев никто не беспокоил, и они начали селиться прямо на дорожке. В тихом доме, замерзшем без матери, ставшем немного чужим, не раздеваясь, он лег на кровать. Уснул сразу.

Проснулся оттого, что продрог. Было темно. В прямоугольнике раскрытой двери виднелось белесое небо: приближалось утро. Ему показалось, что на пороге кто-то сидит, и он перестал дышать. Так и есть, кто-то сидит. Странно, никакого испуга он не испытал. Стараясь не шуметь, слез с кровати, на цыпочках прокрался к двери. Вдруг противно заскрипела половица, Рыжий сошел с нее и натолкнулся на порожнее ведро. Опрокинутое, оно задребезжало дужкой.

— А-а, проснулся, — донесся заспанный голос Федора Васильевича. Он закашлялся, встал с порога, зябко повел плечами. — Задремал я…

— Что же вы на пороге?.. Заходите… Постель найдется. Давно здесь-то? — суетился Рыжий около военрука.

— В полночь пришел. Гляжу, дверь нараспашку, ты спишь. Чего будить, думаю. Я и приспособился на пороге.

Федор Васильевич, не глядя, нащупал что-то рядом с собой и поднял с земли. Рыжий всмотрелся — солдатский вещмешок.

— Кинь куда-нибудь в угол. Днем заберу. Понимаешь, Мотылиха прогнала. Ты, говорит, теперь осужденный, таких в доме не держим. Я и так и сяк — ни в какую. Осужденный, и все. Пришлось податься к тебе, на короткое время, конечно.