Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Да, Зоя обрадовалась, что Сашка будет здесь и успеет ее проводить. Она не могла скрыть это, или даже не пыталась скрыть. Почему? Опять это «почему». Ведь она в глаза Сашку никогда не видела!

— Почему ты обрадовалась?

— Ты хочешь откровенно?

— Конечно.

— Тогда сядем. Я устала.

Она скинула туфли, села на скамейку, поджав под себя ноги и выставив круглые коленки.

— Я не знаю, как это можно объяснить… Ты читал его письма?

— Нет.

— Хочешь почитать? У меня они с собой.

— Темно, — сказал я. Мне вовсе не хотелось читать его письма. И тогда, когда он сам показывал мне, и теперь тоже.

— Он много пишет. И я увидела… человека, понимаешь? Не очень счастливого пока, но сильного, уверенного, ласкового. Он похож?

Из сумочки она достала небольшую фотографию. Сашка был еще в штатском. Воротник клетчатой рубашки расстегнут, пиджачишко обтягивает плечи.

— Не очень. У него глаза большие. И светлые. А здесь — черные. Фотография все-таки.

А я и не знал, что он послал Зое свою фотографию!

— Это неважно. Понимаешь, я совсем не жалею его. Горький говорил, что жалость унижает человека. Но мне хочется, чтобы ему лучше жилось. Можно я тебя спрошу кое-что?

— Спрашивай.

— И тоже — честно?

— Да.

— Он добрый?

— Добрый. Обычный.

— Он хороший товарищ?

— Нормальный. Наверное, бывают лучше.

— Вот и все, — сказала Зоя. — Значит, я не ошиблась…

— В нем?

— И в тебе, — тихо засмеялась она. — Я подумала, если ты начнешь его ругать, я встану и уйду.

Я больше не держал ее под руку. Зойка была далеко-далеко от меня. Значит, я не сильный, не уверенный, не ласковый, не добрый и не хороший товарищ?

— Не надо так, — покачала головой Зоя. — Но он… Он очень взрослый, Володька, а ты — мальчик. Может быть, ты будешь лучше его, но потом. Он твердо знает, что ему надо в жизни, а ты еще учишься жить.

— Ладно, — сказал я, — больше не будем об этом, — (Сашка сказал бы «об этим», — подумал я). — Ты молодчина, что выложила все сразу. И вообще…

Она попросила не провожать ее. Я остановил такси, и Зойка уехала. Она будет звонить.

Я шел домой пешком и думал, что я действительно мальчишка, потому что до сих пор все в жизни мне казалось простым и ясным.

Мои не спали.

Мать читала, а пепельница перед ней напоминала ежа — оттуда, как иголки, торчали десятки окурков. Колянич был на кухне и вырезал из корня какое-то чудище, помесь козла со слоном. Это его хобби — вырезать из корней всякие штуковины.

— Наконец-то, — сказала мама, вглядываясь в меня. — Ужинать будешь?

— Завтракать, — поправил я.

— Все влюбленные обычно постятся, — сказал из кухни Колянич. — У Володьки же правильное отношение к любви.

— Никакой любви нет, Колянич. Все мои выдумки. Поэтому давай, мать, котлеты…

Мама возмутилась: что произошло? Значит, эта девчонка просто дурила тебе голову? Сейчас она обиделась за меня. «Конечно, ждать, пока солдат вернется, не очень весело. Но ведь другие-то ждут!»

Колянич вышел из кухни со своим козлослоном и спросил:

— Выпьем с горя, где же кружка?

— Нет, — сказал я, — все правильно.

Мне было немного печально и легко. Очевидно, всегда легко, когда все правильно.

Но Колянич дотошный человек. После ужина он предложил мне пять партий в шахматы — как всегда, «на рубль», если я выиграю хоть одну, и, когда мать вышла на кухню мыть посуду, спросил:

— Все, что произошло у тебя, — серьезно?

— Не надо, Колянич, — сказал я.

— Ладно, — согласился он. — Просто я помню, что ты всегда делился со мной.

Я рассказал ему все, и мне самому стало спокойнее. Я даже не сразу заметил, как сосредоточенность исчезла с лица Колянича; ее сменила легкая, чуть печальная улыбка.

— Ты хочешь знать, что с тобой произошло? — снова спросил он. — Просто ты вбил себе в голову, что ты в нее влюблен. Понимаешь? Нет, брат, любовь это… Это совсем другое. Я не знаю, как объяснить…

— Просто, как e-2, e-4, — сказал я.

— Не балагань! Я очень хочу: чтобы сейчас ты был серьезным. Конечно, это у тебя еще вовсе не любовь. И она действительно в тысячу раз взрослее тебя, Вовка. И твой Саша тоже. Я не хотел бы, чтобы ты отнесся к ним… нечестно. Ты не имеешь права им мешать. У тебя есть только одно право — помочь им…

Я молча вертел в руке пешку и ответил ему не сразу.

— Ты понял меня? — лицо Колянича стало тревожным.

— Значит, я не могу ревновать ее? — Мне не хотелось так быстро сдаваться, хотя он был прав, конечно. — Ты сам никогда…

— Никогда! — резко перебил меня Колянич. — Понимаешь, никогда, потому что я слишком люблю ее, маму, и не могу обидеть. Извини, — уже мягко сказал он и, вытащив у меня из пальцев пешку, поставил ее на e-2. — Извини, но есть вещи, когда даже я не умею сдерживаться.

Мама, видимо, что-то учуяла и заглянула в комнату.

— Мне послышались громкие голоса, — сказала она.

— Ерунда, — сказал Колянич. — У нас все в порядке.

Каждый отпуск хорош только в первые дни, когда не надо считать, сколько остается до конца. Мои десять дней оказались слишком короткими. Вот уж действительно, что говорится, ахнуть не успел. На одни только кино ушло часов восемнадцать. И еще — магазины. У меня был длинный список — кому чего привезти. Две картонки стояли упакованными, когда я вспомнил о транзисторе.

Я покрутил колесико и поймал песню. Ту самую: «Тебе половина — и мне половина».

— Колянич, — сказал я каким-то противным, подхалимским голосом, — дашь мне транзистор?

— Не жирно будет?

— Дай, пожалуйста. Ведь мы на острове живем.

— Ладно, бери.

— А ведь он не вернется, наверное. Все равно дашь?

— Почему не вернется?

Я рассказал о спиннинге с табличкой, о дровах, которые заготовили для нас «деды», о чистом белье… Так вот, я оставлю транзистор тем, которые сменят нас через год. Пусть слушают.

Конечно, Коляничу не очень-то хотелось расставаться с транзистором. Но, с другой стороны, он не мог отказать мне. Я его успокоил. Вернусь и накоплю на такой же. А без транзистора нам — зарез!

— Ладно, — вздохнул Колянич. — Грабь меня.

Пора было ехать.

С Зойкой я попрощался вчера. Мы зашли в «Ангину» — так кто-то прозвал кафе «Огонек» на Невском, — ели мороженое и говорили о пустяках. Все серьезное было сказано. Я смотрел на Зойку, думая, что теперь мы встретимся нескоро. Куда она поедет после КамАЗа? Ей двадцать, а сколько еще будет строиться городов, и она, конечно, не усидит на месте…

— Ты будешь мне писать? — спросила она. Я кивнул. — Честное слово? Что бы ни случилось?

— Честное слово, — сказал я.

— И про свои подвиги тоже?

— Подвигов не предвидится, — усмехнулся я.

Зойка положила свою руку на мою.

— Вот в чем ты изменился, — сказала она. — Перестал хвастаться. А как же это? — И чуть прикрыв глаза, начала декламировать: «Два дня на море бушевал шторм. Находящийся на вышке рядовой Соколов увидел лодку, которую несло на берег. Тревога! Действуя по инструкции, Соколов выпустил сигнальные ракеты и сбежал вниз…» Дальше я точно не помню. А потом: «За четкость в проведении задержания и проявленное при этом мужество рядовые Соколов, Головня и Кыргемаа поощрены внеочередными отпусками». Вот и вся твоя военная тайна.