Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Концерт будет завтра. Артисты, конечно, здорово устали. Я все сделал так, как приказал старший лейтенант. Единственное, что меня огорчило — ребята знали о приезде артистов, и я не увидел квадратных глаз. Зато была жареная рыба, горячий чай; варенье, которое я привез, оказалось кстати.

Меня встретили спокойно, я свой, а вот артисты — этого еще не бывало. В позапрошлом году, рассказывали, приезжал писатель. А вот артистов не бывало.

Так что на мою долю не оставалось никаких восторгов. Только у Сашки все время были вопрошающие глаза, и он норовил оказаться рядом со мной, а я все понимал и нарочно не спешил поговорить с ним. Он уедет завтра вместе с артистами. Еще успеем поговорить. А по совести — какого черта я буду ему рассказывать о Зое? Пусть встречается с ней сам, раз уж так вышло…

Но он ходил за мной чуть не по пятам, и когда мы устраивались на ночь в гараже, тихо сказал:

— Выйдем на пять минут?

— Спать охота, Сашка. Завтра весь день впереди.

Я знал, что он будет просить, и я пойду. Мне хотелось позлить его, сказать, что я не обязан устраивать чужое счастье. Но он не стал больше меня просить, только вздохнул. Вздох был тяжелый, и я сказал: «Пошли!»

Мы прыгали с камня на камень, и добрались до валуна, на котором когда-то кто-то написал масляной краской: «Осторожно. Не кантовать». Валун был плоский, и я забрался на него. В руках у меня были голыши — мелкие, обточенные водой камешки. Я размахнулся, бросил голыш в воду, наискосок, и он подпрыгнул несколько раз, прежде чем пойти ко дну.

— Пять «блинчиков», — сказал я, бросая следующий. — Снова пять.

— Ты ее видел?

— Конечно, — я все бросал и бросал камни, успокаивая себя. — Тебе привет.

— Когда она уезжает?

— Как раз успеешь проводить.

— Володька, — сказал он, — ты на меня не очень сердишься?

У меня получилось восемь «блинчиков». Я сказал:

— Мне-то что?

— Нехорошо получилось. Как будто я виноват перед тобой. Только об этим и думаю.

Рука у меня сорвалась, и следующий камень, булькнув, сразу ушел под воду.

— Ерунда. О службе надо больше думать, товарищ Головня.

— Я с тобой серьезно говорю, Володька. Ты попробуй меня понять… После всего того, что со мной было, — вдруг такое письмо. Как от родной сестры…

— Ну, у вас не очень-то родственные чувства, по-моему, — усмехнулся я.

— Не надо так, — поморщился Головня. — Пока я очень благодарен ей за тепло, вот и все. Это самое главное, чем я дорожу. И тебе благодарен…

— Брось, я-то при чем? Или ты хочешь сыграть в благородство и отойти в сторону?

— Нет, — сказал Сашка. — Наверное, не отойду.

— Ну и правильно, — меня занесло, и я не мог остановиться. Сашка сидел на камне, а я стоял под ним размахивая руками. — Не понимаю только, чего ты ко мне в душу с сапогами лезешь? Тебе-то какое дело до меня?

— Ты мой друг.

Все! Весь порох из меня вышел. Мне вовсе не хотелось ругаться с Сашкой. Я сел рядом с ним. Надо же разобраться до конца, а не пускать пену. Зойка все равно никогда не влюбилась бы в меня. Конечно, мне от этого не легче, но должен же я быть человеком. Я косился на Сашку и не понимал, почему это он сильнее, увереннее меня? Но это понимала Зоя.

— Ладно. Остановишься у меня. Я со своими предками уже договорился, — он сделал протестующее движение, и я прикрикнул: — Сказано — у меня, значит — у меня! Возьмешь пятерку и купишь от меня букет. Понял? Остальное — дело ваше.

Я спрыгнул с валуна и пошел к гаражу — спать. Сашка не двинулся. Уже возле дверей гаража я обернулся. Он сидел все там же, на камне, — неподвижный, как памятник на пьедестале. «Ты на меня не очень сердишься?». Дурак! Даже если очень — что теперь изменится? Ничего, кроме того, что потеряю двух друзей сразу…

Мы сдвинули койки к стенам, и спальня стала непривычно большой. Мы сняли шторы с окон, и здесь было непривычно светло. Пахло листвой — с утра Ленька драил пол березовым голичком, а потом сбегал на другой край острова, на поляны, и притащил какие-то цветы. Это он здорово придумал. Цветы стояли на подоконниках в пол-литровых банках из-под гороха со свининой. Другой подходящей посуды у нас не оказалось.

Пока Ленька драил пол и бегал за цветами, мы с Эрихом поехали потрясти сетку. Надо же было сделать артистам какой-нибудь подарок? Но ничего не вышло: на этот раз в сетке была одна окуневая мелочь, разве что только на уху. Жаль.

Мы впервые видели так близко настоящих артистов. Они сидели перед нами на наших облезлых табуретках, в нашей спальне, но от этого ничего не менялось. Мы были в театре и сидели в первом ряду. Не они приехали к нам, а мы пришли в этот театр. И ничего, что артистов только трое, — нас ведь тоже не рота.

Первым выступил Виктор Петрович. Он прочитал стихи Есенина, потом несколько михалковских басен, их читал очень смешно, попеременно становясь похожим то на лису, то на индюка, то на мышку… Мы колотили в ладони что было сил, чтоб казалось погромче, и Виктор Петрович раскланивался, как в настоящем театре.

Баянист Илья Борисович улыбался, но я видел, что все это ему до лампочки, потому что он сто или тысячу раз слышал и стихи Есенина, и эти басни Михалкова. Он был здесь словно бы по какой-то неприятной обязанности. Но и он встрепенулся, удивленно поглядел на Виктора Петровича, когда тот сказал:

— Кто у вас товарищ из Эстонии? Наверное, вы? — Эрих кивнул. — Мне ваш начальник заставы говорил, что здесь есть эстонец. Вы стихи Смуула любите?

Эрих встал. Он волновался. Я никогда не думал, что он может волноваться, а сейчас стоял и теребил края гимнастерки:

— Очень люблю.

— Ну вот и прочитаю для вас. Для всех.

Он начал читать очень тихо, и мне казалось, я не здесь, а в краю, где никогда не был, и за каждым словом мне открывается что-то еще неизвестное, но дорогое Эриху, а поэтому дорогое и мне.

Эрих слушал стоя — должно быть, он так и забыл сесть.

— Спасибо, — сказал Эрих.

Мы расшибали себе ладони. Мы могли слушать еще и еще. Но он не мог читать до бесконечности.

Теперь была очередь Нины Андреевны.

Я ничего не понимал и не понимаю ни в музыке, ни в пении. Мама всегда говорила, что мне на ухо наступила целая медвежья семья. Когда я начинал что-нибудь петь, Колянич спрашивал, не вызвать ли «Скорую помощь»? Но сейчас я понимал одно: здесь, в нашей спальне, происходит нечто такое, о чем мы будем вспоминать год, а потом годы спустя.