Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Он думал, что вся суть была в Травине.

Когда коммунисты второго сборочного избрали секретарем партийного бюро инженера-технолога Травина, в парткоме были довольны этим выбором. Травин — знающий работник, молодой, энергичный. И работать новый цех начал отлично. Ни одного срыва! На заседаниях парткома второй сборочный обсуждался не раз — ну, мелкие неполадки, недоделки, где их нет, но работа по главным направлениям шла успешно. Приятно было, что начальник цеха и секретарь партбюро великолепно понимают и помогают друг другу. Это ведь партийное бюро провело рейд, чтобы найти скрытые резервы повышения производительности труда. Оно же добилось ритмичности в поступлении металла, оно же… Соколов помнил все, что сделало партбюро, но вот где-то ощущал просчет.

Да, план — основа основ, и за него спрашивают не только с начальника цеха и цеховых служб, но и с партийного бюро. Но план дают люди! Сколько бы Соколов ни вспоминал сейчас, он не мог вспомнить, отчитывалось ли партбюро второго о работе с людьми. И ни разу на парткоме никто не спросил об этом самого Травина. Он был слишком занят делами нового цеха, и в нем было больше от инженера, чем от партийного руководителя. А партком это проглядел, чего уж тут!

Затем — Клюев…

Да, они долго дружили — Соколов и Клюев, и сейчас Николай Николаевич ничуть не завидовал тому, что Роберт его обогнал. В свои сорок шесть лет Соколов был старшим мастером. Клюев моложе его — и уже начальник участка. Хорошо!

Но, видимо, жило в Клюеве и дремало до поры до времени что-то такое, чего он, Николай Николаевич, никогда раньше не замечал. Или нет, неправда, замечал, но думал, что это так — пустяковина, чего там зря думать…

Несколько лет назад Соколов собрался в лес — за корнями, и Клюев сказал, что тоже поедет. Устал, хочется побродить, подышать свежим воздухом, ну, а у соседа он возьмет ружьишко — авось, удастся разжиться какой-нибудь дичинкой. Была весна, газеты объявили о начале весенней охоты — ладно, бери у соседа ружьишко.

Они вышли к озеру и стояли, скрытые густым кустарником. Соколов вздрогнул, когда с неба донеслись трубные голоса и на воду, совсем рядом, за пожухлым, поваленным прошлогодним камышом, начали садиться лебеди. Огромные дивные птицы устало опускались на воду — и Соколов замер перед этим видением. Вдруг рядом что-то щелкнуло — он повернул голову: Клюев взвел курки.

— Если выстрелишь — дружбе конец, — тихо сказал Соколов.

— Да ну тебя, — прошептал Клюев. — Никто ж не узнает. А какая дичина — руками бери…

— Я сказал…

— Брось, Колька!

Тогда Соколов замахал руками и закричал что было силы — «Ого-го-го-го!..» Птицы взмахнули белыми крыльями-полотенцами; им надо было как бы пробежать по воде, чтобы подняться и улететь.

Ни Соколов, ни Клюев об этой истории потом не вспоминали.

Между тем, что по представлению Клюева была распущена бригада, и той историей не было никакой внешней связи. Но, значит, были свои связи в характере самого Клюева, которые можно было бы выразить просто: «Я хочу» или: «Мне так удобно». Так вот, продолжал думать, обстругивая корень, Соколов, могут ли люди с таким характером отвечать требованиям руководителя, ответственного не только за план, но и за человека?

Вообще — могут.

Но вот тут-то не имеют права ошибаться или упускать что-либо из виду Травины. Ни Травины, ни Соколовы, никто, кому партия доверяет свое главное богатство — Человека. Можно починить любую машину, если она остановится, а наплевательское отношение к людям — преступление куда худшее, чем даже выстрел в усталого лебедя. Это «починить» трудно.

Ребята выросли правильные, продолжал он думать. Они не умеют ловчить, у них обостренное чувство доброты и справедливости. Они еще многое не понимают и многого не умеют, но пришли в жизнь, чтобы научиться всему, что было до них, и прибавить свое. «Что нам делать?» — вспомнил он слова Володьки. Это хорошо, что сын считается со мной. Впрочем, не всегда считается, иной раз поступает по-своему — так, как считает нужным и как я никогда бы не догадался поступить. Однажды я посоветовал ему, как и сегодня, написать в многотиражку о том, что в цехе уже год стоит газорезный аппарат, и главный сварщик завода не может найти способ и время освоить его. Володька раздобыл ведро черной краски и написал на ящике, в котором был упакован аппарат:

«Пьедестал памятника главному сварщику тов. Луневу».

К через два месяца аппарат был освоен.

Нет, правильные ребята!

Бык нагнул свою лобастую голову. Во всей его фигуре была еще не проснувшаяся мощь, мышцы напряглись и готовы были взорваться в рывке. У ребят так же вот. Они еще «наращивают мышцы», но их рывок уже заметен. У них КамАЗ, БАМ, Нечерноземная полоса, тысячи заводов… Как это у Горького? «Дети… — это люди, которые идут в мир на великую работу строительства новых форм жизни».

Уже через два дня о приказе знали все. И еще о том, что Савдунин приезжал, говорил с начальником цеха и подал заявление об уходе.

Первое, что испытал Непомнящий, узнав все это, — растерянность. Ему вдруг показалось: в жизни что-то обрушилось, пришла беда, а он бессилен ее предотвратить, потому что она уже пришла, и теперь все пойдет совсем по-другому. Это «другое» пугало. Сергей не сразу разобрался в том, почему вдруг появилась эта растерянность и почему он вдруг испугался будущего.

Когда немного успокоился, на смену растерянности пришли удивление, обида, злость. Он удивился тому, как больно ему расставаться с дядей Лешей. Да скажи ему такое несколько месяцев назад, Непомнящий только усмехнулся бы и ответил что-нибудь вроде: «Была без радости любовь, разлука будет без печали». И еще посмеялся бы над тем, что не знает даже, какой у бригадира голос. Словом, нашел бы над чем посмеяться.

Но теперь…

Все, все вспомнилось.

И как дядя Леша пришел в общежитие, повздыхал насчет неуютности комнаты, а потом принес две картинки: он был весь в этом, со своей неуклюжей заботливостью.

И как он, Непомнящий, «поднапахал», а Савдунин решил отправить его домой, думая, что парень болен, не в себе, — это тоже делалось с той же неуклюжей мужской заботливостью, которую Непомнящий не знал никогда и которая, оказалось, долго помнится.

Мысль о том, что придется расстаться с Савдуниным, приносила боль.

А с ребятами?

Непомнящий смотрел на них и думал, что расставание с ними будет тоже нелегким. С Козловым, над которым он потешился вдосталь — маменькин сынок, на час нигде не может задержаться… Это до того, пока ничего не знал. С Володькой — этим везунчиком, у которого в жизни все хорошо и правильно, и сам он поэтому хороший и правильный. С Шиловым — пожалуй, больше всего с ним, потому что от этого парня исходит какая-то спокойная, уверенная сила. А ведь тоже потешался про себя когда-то — очкарик, интеллигенция, какой от него прок? Глядя на Шилова, Непомнящий неожиданно подумал, что вот кто мог бы стать настоящим другом, только бы не расставаться сейчас…