Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

— Вот что, — примирительно сказал Ткачев, положив свою руку на его. — Не будем об этом. У меня о твоей жене было свое мнение, а мою ты не знаешь. Мне сейчас очень хорошо и… трудно. Конечно, ты прав, на одной благодарности семью не построить. Так куда ты собрался ехать, путешественник?

Храмцов испытывал горькое чувство — будто Васька от него еще дальше, чем был до сих пор. И если до сегодняшнего дня их разделяло просто время, тот год, что они не виделись, и просто один обидный для Храмцова разговор, — теперь появилось непонимание, а это уже во сто раз хуже. А намек на то (или скорее всего случайно вырвавшиеся слова), что Люба вышла замуж по расчету, — это было не очень-то честно.

Храмцов встал.

— Ладно, будь здоров, Василий.

Жаль, конечно, что все так получается и старой дружбе и впрямь приходит конец. Впрочем, зачем обманывать себя? Ведь это произошло не сегодня и не вчера. Их непонимание друг друга — давнее…

— Ты все-таки напиши мне, — попросил Ткачев. — Куда забрел, как устроился? И не дуйся на меня, старик. Мы с тобой ко многому в жизни относимся по-разному, но это еще не повод, чтобы дуться. Я знаю, что бываю резким, но… Иначе тебе трудно объяснить, что к чему.

— Спасибочки! — усмехнулся Храмцов. — В нашей дружбе ты отвел себе роль непогрешимого, а я уже сам кое-что знаю, между прочим. И уж извини, писать не буду. Не умею и не люблю. Приеду — увидимся.

Глаза у Ткачева стали печальными. В прихожей он погладил Храмцова по плечу — это движение тоже было печальным, будто они прощались насовсем. И, как ни был раздосадован Храмцов, он все-таки подумал: «А ведь я ему дороже, чем он мне. Почему?» Эта мысль пришла и ушла. Он спешил домой, зная, что спешить незачем, и что у Любы по-прежнему злое, острое лицо, и что опять будут всякие резкие слова, и что ему придется сдерживаться, сдерживаться из последних сил — иначе не избежать крупной ссоры. А она совсем ни к чему — ссора перед дальней и трудной дорогой…

Конечно, предположений относительно того, куда их пошлют, было хоть отбавляй: и Куба (почему-то особенно думалось о Кубе), и КНДР, и Китай; кто-то сказал — Польша; кто-то спросил — а почему не Индия? Оказалось же — Египет, лоцманами на Суэцкий канал. Посылали туда не только ленинградцев. В гостинице они познакомились с североморцами и одесситами. Принявший их заместитель министра сказал:

— Едете в самое пекло. Сейчас на Суэцком столкнулись два мира. Будет трудно. Мы не настаиваем — дело совершенно добровольное, и, если кто-то из вас не хочет ехать, пусть скажет сразу без всяких стеснений.

Храмцов подумал: вот идеальный случай отказаться, и тогда все пойдет по-прежнему. Тут же он разозлился на самого себя. Что бы ни говорили насчет добровольности, получится вроде дезертирства. Нет уж, он поедет, потому что так надо, как бы там ни было тяжко.

В кабинете заместителя министра стало тихо; тишину нарушали только большие корабельные часы. Никто не отказался. Тогда заместитель министра улыбнулся и спросил:

— Вопросы есть?

Конечно, он знал, что у моряков куча вопросов. Неожиданно для себя Храмцов спросил первым:

— Это надолго?

— Надолго ли вы едете? — уточнил заместитель министра. — Да, на несколько лет. Это первая трудность, но вы моряки, вы привыкли жить подолгу от родных берегов, и мы это учитывали. Так сказать, скидка на ностальгию. — Он поднял со стола какой-то листок бумаги. — Планируется, что два года будете без отпуска, зато потом шестьдесят суток дома. Семьи поедут к вам позже, когда устроитесь и освоите работу. А это вторая трудность, потому что освоить проводку по каналу надо в кратчайшие сроки. Я бы сказал, что это вопрос не столько рабочий, сколько политический.

Итак, на несколько лет. Храмцов не раз бывал там, на Суэцком канале, не раз проходил его, и в памяти остались пустынные пески на азиатской части, пышная зелень Исмаилии, белый Суэц, каменные львы, словно поставленные охранять вход в канал, и совсем репинские бурлаки, тянущие баржи… Кто-то задавал заместителю министра вопросы, но Храмцов не прислушивался ни к ним, ни к ответам. Захочет ли Люба ехать с малышкой? Все-таки другая страна, другой климат, чужие люди — страшновато. А если не поедет, останется — тоже плохо. Ему хотелось встать, выйти, добежать до ближайшего переговорного пункта, позвонить в Ленинград… Голос заместителя министра доносился словно бы издалека:

— …Нам поставили условие: не моложе тридцати, но не старше сорока пяти лет. Спрашиваем — почему? А они отвечают: до тридцати лет человек слишком горяч, свыше сорока пяти — чересчур осторожен. Психология, а?

Моряки сдержанно заулыбались — это им польстило.

Замминистра встал и пожелал всем удачи. Наконец-то во всем полная ясность. Можно идти звонить в Ленинград, Любе. Митрич увязался за ним. Они шли на Главпочтамт, и Митрич удивленно крутил головой.

— Вот, скажи на милость, как судьба играет человеком! Думал, поплаваю еще годков пять, а там и на берег, в наставники. Теперь со старухой будем в Египте кофея гонять. По-арабски кофе знаешь как называется? Мур. Выпьешь вот такую чашечку, и сердце из ребер выскакивает.

Они заказали Ленинград, ждали, и Храмцов морщился. Сейчас его раздражала разговорчивость Митрича. Ему надо было подумать обо всем и прежде всего о том, как говорить с Любой. А Митрича словно прорвало. Крупных судов с большой осадкой им проводить не придется, говорил он, канал-то не очень глубок… Паршивая пора на канале — весна. Как задует хамсин — ложись и пропадай. Песок мелкий, будто мука, забивается всюду, а видимость бывает такая, что в пятидесяти метрах ни черта не видать. Он попал однажды в такой хамсин, на всю жизнь запомнил.

По счастью, Митричу первому дали разговор с Ленинградом, и он побежал в кабину. Храмцов откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза…

Сейчас все решится. Он скажет Любе — пусть поступает так, как сочтет нужным. В конце концов, в жизни каждого человека бывает пора наивысшей ответственности — вот такая пришла к нему, и он не мог отказаться от этой работы. Люба, конечно, этого не поймет. Пусть считает, что его заставили. Так ей проще.

— Ленинград, пятая кабина…

Он зачем-то кричал в трубку, хотя было отлично слышно и вполне можно не кричать:

— Мы едем в Египет… Да, надолго… Ты сможешь приехать через несколько месяцев… Заберешь Аленку и приедешь…

Он говорил не то, о чем думал, дожидаясь этого разговора. Вдруг Люба спокойно перебила его:

— Аленку можно будет отвезти в Днепропетровск…

Он опешил. Голос Любы был совсем рядом. И этот ее спокойный тон, и это короткое, деловое решение, которое, конечно, ему самому не могло прийти в голову, — все это было совершенно неожиданным.

— Значит, ты уже решила?