Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

— Убью! Два километра.

— Пять с плюсом. Спи, кисонька.

Митрич рассказывал Любе, как лоцманы сдали экзамен, вышли, а у Храмцова ручки дрожат — ну, студентик и студентик. Сунулся в карман за сигаретами, а оттуда шпаргалки посыпались! Храмцов деланно хмурился: будет тебе. Не было никаких шпаргалок. Митрич даже морщился от восторга: были, были! Вот на таких махоньких листочках. Зато первое судно провел — загляденье! Короче говоря, осрамили американских журналистов. Они-то расписали встречу с советскими лоцманами! «Русская быстрота? А может быть, русское зазнайство?» Правда, первое время иностранные капитаны дрожали, когда на мостике оказывался советский лоцман. Да, было времечко…

Перемена никак не отразилась лишь на Аленке.

Что ей было до пирамид, сфинкса, цитадели? Это Люба поначалу ахала: «Господи, только подумать! Я — понимаешь, я! — стою здесь!» Аленке же было все равно. Вырастет и не вспомнит, наверно, что видела в раннем детстве. Больше всего ей нравилось выращивать огурцы. У нее была своя грядка, на которой росли длинные, какие-то не наши, и вкусом не те, огурцы. В маленьких кафе и ресторанчиках их подавали к мясу тушеными.

А Храмцов тосковал без черного хлеба, квашеной капусты, «Беломорканала», без своей квартирки на Огородникова, мелкого ленинградского дождичка — легче на душе становилось лишь тогда, когда удавалось вести наши суда, и для лоцмана находился черный хлеб, а в баре — «Столичная» и «Беломор», и все кругом говорили только по-русски, кто акая, кто окая, кто с матерком…

Ему казалось, что наконец-то наступила лучшая пора — Люба спокойна, деловита, ласкова. Она была занята дочкой и машиной, домом и покупками. Слава богу, денег было впрямь навалом. Приезжая с женой в Каир, Храмцов изумлялся тому, как быстро Люба научилась ориентироваться в этом огромном городе. И не потому, что она безошибочно находила дорогу к рынкам и магазинам Старого или Нового города; однажды он отстал, Люба шла впереди, и какой-то парень ущипнул ее — здесь это было в порядке вещей. И, как обычно это делали другие женщины или девушки, Люба спокойно сказала ему вслед: «Мугрим!» [6] Бандит (арабск.) . Когда же Храмцов подскочил к парню, Люба остановила его: «Ты, между прочим, не дома». Всю обратную дорогу Храмцов шутил: «Просто тебе понравился тот парень, а?»

Она нравилась всем.

Однажды он стоял в ходовой рубке «Ромы» — итальянского теплохода, а рядом маялся помощник капитана, красивый мужик с усиками, пижон, вот-вот запоет «Санта Лючия…». Но помощник не пел, а меланхолически разглядывал пески.

— Скучно здесь жить? — спросил он по-английски.

Храмцов пожал плечами. Этот жест мог означать все, что угодно: и «не знаю», и «кому как», и «почему вам это кажется». Итальянец зевал. Он уже одурел от этой жары и этой пустыни, подступающей к каналу. И говорить ему с лоцманом было не о чем.

— Сколько зарабатывает синьор Гагарин? — спросил он наконец.

Храмцов опять пожал плечами. Итальянец отвернулся. Это было хорошо. Храмцов не любил лишних разговоров на мостике. Но итальянец не унимался.

— Смотрите, — сказал он. — Авто.

Храмцов подумал: вот ведь болтун несчастный! Увидел машину и обрадовался. Да здесь, на шоссе, их сотни ходят.

Все-таки он повернулся и сразу узнал свой кремовый «стандарт». Аленка высунула из окошка обе руки и махала вовсю. Итальянец помахал ей в ответ, и тогда Храмцов сказал:

— Это моя жена и дочка.

— О!

Итальянец обрадовался так, будто это были его жена и дочка, а Храмцов усмехнулся: опять Люба не выдержала. Опять увязалась за ним в Суэц. Впрочем, что ж — других дел у нее нет, а ездить она любит до одури, хлебом не корми, к тому же в Суэце магазинчики не хуже каирских…

Машина обогнала «Рому», и Храмцов увидел Любу и Аленку только через час: они стояли на дороге. Так повторялось несколько раз, и помощник капитана хватался за бинокль:

— У вас очаровательная синьора, поверьте мне. А синьорита похожа на… на… — он долго вспоминал, как будет «кузнечик» по-английски, и вспомнил наконец: — Grass-hopper.

Он долго и крепко жал Храмцову руку, а ему была неприятна эта парикмахерская любезность красивого итальянца: пижон, бабник.

— У вас очаровательная синьора…

Это Любка-то! В свои-то тридцать три!

Он рассказал ей об этом пижоне в машине, и Люба, улыбаясь, поправила волосы — бессознательный жест почти каждой женщины, которая слышит о себе хвалебное. И вот тогда-то Храмцов впервые подумал: «А как она жила год без меня?»

Лучше было бы не думать об этом.

— Махнем в Александрию? — спросила Люба. — Митрич тоже собирается туда.

Храмцов устал, ему хотелось домой, и Люба отлично видела это — вот и сослалась на Митрича.

Храмцов кивнул — махнем. Он был свободен до следующего вечера. В конце концов он может поспать в машине.

Митрич и Татьяна Тимофеевна уже ждали их возле Исмаилии, там, где начиналась дорога на Каир, возле стекляшки — заправочной станции с рекламой «Шелл». Храмцов пересел в «бьюик» Митрича, Татьяна Тимофеевна — к Любе.

— Что это вам взбрендило? — недовольно спросил Храмцов, когда Митрич пристроился позади храмцовского «стандарта». — Будто бы никогда не были в Александрии.

— Стареешь, — ухмыльнулся Митрич. — И газеты не читаешь. Там музей открылся, в бывшем дворце Фарука. Интересно же поглядеть, как жил последний король. Гарем у него, говорят, был знатный.

— А тебе завидно? — поддразнил Храмцов.

— Вот дурень, — опять хмыкнул Митрич. — Я и в Александрийской библиотеке ни разу не был. Ведь все, брат, надо увидеть. Ты прилип к Любиной юбке и только выглядываешь из-за нее. Или просто ленив?

Храмцов лишь отмахнулся. Сам ты юбочник у своей Татьяны. Его обидели слова Митрича. Просто ему уже надоела вся эта экзотика. В Ленинграде он реже видел Исаакиевский собор, чем здесь — пирамиды… А теперь вот еще дворец Фарука…

— Это я сам придумал, для Таньки, — признался Митрич. — Развлечь ее надо. Совсем баба по дому сохнет. Ревет по ночам, спасу нет.

— Ностальгия, — кивнул Храмцов. — А ты как?

— Да и я бы сейчас посидел где-нибудь на речке с удочкой, — признался Митрич. — Ершишек потягал бы.

— Ничего, — успокоил его Храмцов. — От ностальгии еще никто не умирал. Будут тебе ершишки.

По условиям контракта они — советские лоцманы — должны были проработать здесь без отпуска два года. Потом на два месяца домой. Храмцов собирался в июле, несмотря на то что летние, месяцы — самый разгар навигации. К этому была и другая причина — лоцманы из Западной Германии отказались идти в отпуск на лето, им выпадала возможность хорошо заработать: ведь если уедут русские, работы прибавится… Ладно, пусть вкалывают, а нам пора отдохнуть.