Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Байков вернулся в комнату Модного и только тогда подумал: а ведь никто из жильцов даже носа не высунул в коридор! Ладно, пусть. Он бросил на стол ножик Левчика и усмехнулся:

— Вот, для тебя предназначался ножичек-то. Да ты не дрожи, елка-палка. Ушли оба. Значит, на чем мы остановились? Задолжал ты им?

— Да.

— Много?

— Четыре сотни.

— Порядочно! Прогулял?

— Обманули… Взяли под товар, и…

— Кто взял-то?

— Женщина одна…

Байков насторожился. О женщинах тот капитан не говорил ни слова.

— И ни денег, ни товара? — усмехнулся Байков, качая на руке нож. — Ведь вон куда приехал, елка-палка.

— А мне все равно! — крикнул Модный. — Сзади они, впереди милиция и тюрьма, все равно…

«Начинается истерика», — подумал Байков. Но истерики не было. Модный плакал беззвучно, стоял и дрожал, отвернувшись к оклеенной этикетками двери. Байков подошел и взял его за плечи.

— Дурак ты, парень, как я погляжу, — сказал он. — Пойдем-ка ко мне, елка-палка. Я нынче на холостом ходу, старуха внуков нянчить уехала. Пойдем. Кофеек у меня есть и телевизор…

Они вышли на улицу. Байков все-таки огляделся — так, на всякий случай. Вроде бы никого — ни Левчика, ни того, второго.

— Как второго-то звали? — спросил он.

— Пескарь, — ответил Модный.

— Я про имя и фамилию спрашиваю.

— Не знаю, — сказал Модный. — Пескарь и все… А знаете, я сам думал завязать…

Байков покосился на него, и Модный ответил прямым взглядом. Вроде не врет.

— Завязать, елка-палка, по-всякому можно, — сказал Байков. — Можно морским узлом, можно и бантиком.

Они шли к автобусной остановке, и вдруг Байков подумал — эх, не удалось послушать Набутова, а теперь когда-то придется…

Генка завязал морским.

Ту ночь он провел у Байкова: они сидели и разговаривали, и Зосим Степанович состряпал яичницу с ветчиной и показывал свои фотографии… Утром ему надо было на работу. Он разбудил Генку.

— Вот что, — сказал он. — Ты спи и жди меня. В холодильнике еды хватит, а скучно будет — книжечки посмотри. Все понял, елка-палка?

После работы он зашел в водный отдел милиции и разыскал того капитана. Домой они поехали вместе. Теперь можно было не бояться за Генку.

— Ты не пугайся, сынок, — тихо сказал Байков. — Раз уж мы с тобой все решили, стало быть, пугаться нечего. Капитан про тебя и так знает. Вы поговорите, а я кофейку пойду сварю.

На суде Генка Брукаш сначала проходил как свидетель, но затем прокурор все-таки потребовал присоединить к подсудимым и его. Для Байкова это были тяжелые дни. Под судом оказалась большая группа фарцовщиков; они валили друг на друга, в том числе и на Генку. И только один Брукаш не отрицал своей вины — он рассказал суду все, что знал. Его и еще одного — Соню — осудили условно. От суда ушел только один человек — Лев Алексеевич Завьялов, иначе — Левчик. Он как в воду канул, и милиция объявила всесоюзный розыск. За Левчиком числилось множество грязных дел — шантаж, угроза оружием, спекуляция.

Потом Байков ходил по разным организациям, устраивал Генку на курсы механизаторов, и люди морщились, читая Генкину анкету. Пришлось попросить Галю, чтоб она вмешалась через портовый комитет. Она удивленно спросила:

— Вы хотите, чтоб этот Генка работал в порту? А если не выдержит? Соблазнов-то сколько!

— А если выдержит? — Байков подумал и добавил: — Ну, положим, крановщик не всегда может на иностранное судно попасть… Так что ты уж помоги мне, елка-палка.

Ее убедило это «мне».

После работы Байков шел к Генке — они ремонтировали комнату, сами клеили обои и красили двери. Этикетки пришлось отмачивать кипятком. Крест Генка спрятал. Он был суетлив и счастлив. Картинки с голыми девочками отправились в мусорное ведро…

Храмцов не знал, зачем его вдруг вызвали в водный отдел милиции. Позвонили к дежурным лоцманам, пригласили зайти в удобное время. Он сказал, что может сейчас. «Хорошо, товарищ Храмцов, я жду вас…»

Водный отдел милиции находился неподалеку, в доме гостиницы моряков. Он быстро нашел нужную комнату, постучал, вошел и увидел капитана, стоявшего посреди комнаты. Ему показалось, что капитан нарочно стоял здесь и прислушивался к шагам в коридоре. Капитан был немолод, примерно тех же лет, что и Храмцов.

— Присаживайтесь, Владимир Николаевич. Разговор-то у нас долгий, к сожалению.

То, что капитан знал его имя-отчество, не удивило Храмцова: все-таки милиция. А предупреждение, что разговор будет долгим, сразу заставило словно бы сжаться. Еще не догадка — смутное подобие догадки мелькнуло и ушло, он сам отогнал эту мысль. Но капитан сказал очень коротко и с той точностью, которая уже не оставляла места сомнениям:

— Речь пойдет о вашей супруге, Владимир Николаевич. Вот…

Он раскрыл папку, и Храмцов увидел несколько фотографий. Издали трудно было рассмотреть, кто там. Капитан протянул фотографии Храмцову.

…Люба с какими-то долгогривыми парнями. Позади — машина. Садятся в машину. Мужчина лет тридцати, с бородой и в защитных очках, разговаривает с Любой где-то на набережной Невы. Иностранец? Черт его разберет. И опять один из долгогривых снят с Любой: он передает ей в окошко «москвича» какую-то небольшую коробку…

Храмцову показалось, что комната, капитан, стол — все вздрогнуло и поплыло куда-то в сторону. Пришлось закрыть глаза и немного посидеть так. Голос капитана доносился до него издалека, будто из-за плотно закрытых дверей, и поэтому он не сразу сообразил, что тот говорит.

— Поймите меня правильно, Владимир Николаевич. Я вызвал вас не на допрос, и никакого протокола не будет… Мне просто хочется с вами поговорить. Я не люблю неясностей и хочу разобраться в характере вашей жены.

— В чем она обвиняется?

— Еще не обвиняется, — ответил капитан. — Конечно, мы можем предъявить ей обвинение хоть сегодня. Скупка бон у моряков загранплавания, например.

Храмцов кивнул. Он знал это и еще помнил тяжкий разговор с Любой. Разве он сможет объяснить этому капитану, что между ними — Любой и Храмцовым — давным-давно легла полоса непонимания? Что он махнул на все рукой, не в силах ничего доказать жене, потому что каждый раз он оказывался дураком, посмешищем или виноватым в том, что так сложилась семейная жизнь.

И все-таки его словно прорвало. Он начал рассказывать этому незнакомому человеку о Любе с мучительной для себя самого откровенностью, потому что ему казалось, будто только вот такая откровенность может выручить ее, спасти от тех неприятностей, которые уже подстерегали Любу. Он даже не спросил, кто эти люди — там, с ней, на снимках? Дерьмо, фарцовщики какие-нибудь, об этом нетрудно догадаться. Он рассказывал о главном — о своей любви. О том, как все эти годы стремился к тому, чтобы ей и дочке жилось ровно, спокойно, беззаботно, и как все это обернулось против него. Капитан слушал его, не перебивая.