Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Храмцов подошел к ней почти вплотную, и Люба тихонько отстранила его. Храмцов отступил.

— Ты не хочешь говорить со мной серьезно? Или успокаиваешь себя тем, что выкрутишься на суде? Да дело не в суде, пойми ты…

— В моем аморальном поведении? — спросила Люба. — Что тебе говорил этот милиционер о Шефе?

— Мне плевать на твоего Шефа, пусть его посадят еще раз и покрепче. Ты пойми, что ты натворила. Не маши рукой, я сейчас не буду молчать — хватит, домолчался! — Ему снова стало душно, он подошел к открытому окну.

Люба сказала:

— Теперь постарайся говорить тише. Соседи услышат. А я пока переоденусь.

Она начала расстегивать кофточку, сняла ее, начала снимать юбку. Она делала это медленно, все еще играя, нарочно поворачиваясь перед Храмцовым. И не спешила накинуть халатик — нагнулась, высоко подняла комбинашку и принялась отстегивать чулки.

— Что ж ты молчишь?

— Давай уедем, — вдруг сказал он. — Портовых городов, слава богу, хватит. Обменяем жилье, уедем, и я никогда… Я не буду напоминать об этом. Попробуем жить как-то иначе, Люба. Ну, сорвалась, на большие деньги потянуло — да черт-то с ними. Заработаем. О дочке подумай. Обо мне.

— Все? — спросила она. — Теперь подожди. Я должна позвонить.

Он положил руку на трубку. Никуда она не будет звонить, предупреждать своих дружков-приятелей. Хватит. Рвать — так сразу.

— Отойди, — сказала Люба.

— Нет.

— Ты же сам хочешь, чтобы я порвала с ними? Должна же я предупредить об этом!

— Нет.

— Господи, как глупо… Позвоню завтра. Или из автомата, из булочной. Какая разница? Нет уж, теперь ты не перебивай меня. Ты-то под суд не пойдешь, ты честный советский труженик. Но ты, именно ты виноват, что я… Кто ты? До седых волос дожил — и никто. Лоцман… Да, ты показал мне, что такое красивая жизнь! А каково мне после нашего дома в Исмаилии опять сюда, в эту однокомнатную конуру и на твою зарплату, рубли экономить? Когда ты плавал, я еще смирялась. Что ты мне обещал тогда, когда тащил в загс? «Все сделаю для тебя…» Помнишь? А что сделал? Ребенка? Я не хотела ребенка!..

Храмцов прислонился к оконной раме и закрыл глаза. Такого Люба не говорила ему даже в самые худшие времена. Он знал, что теперь ее не остановить, да он и не хотел останавливать. Пусть скажет все.

— Вот, смотри, как люди должны жить!

Она раскрыла сумку и швырнула Храмцову на колени какой-то туго набитый конверт. Он открыл глаза и взял конверт. Там были фотографии. Герда и Берцель; Герда в комнате с низкой мебелью у камина; Берцель у приземистой, похожей на лягушку, машины; Герда в саду с лейкой среди роз; Берцель у домашнего бара — с рюмкой в руке…

— А он зарабатывал столько же, сколько и ты!

Если бы Храмцову когда-нибудь сказали, что есть люди, для которых высшая цель — деньги, вот такая машина, такой бар, такой сад с розами, — он бы усмехнулся и ответил, что знает, читал. В том, что кричала ему Люба, было нечто ненормальное, не укладывающееся в сознании. И вместе с тем он понимал, что в чем-то действительно был виноват сам. Все Любе, все ей. Почему-то вспомнились японские сеточки для волос. Все-таки он уступил ей тогда и привез из Японии эти сеточки; они только-только входили в моду, и Люба со смехом сказала ему, что на эти сеточки они проведут безбедный отпуск в Сухуми. И потом тоже уступал и вез всякое барахло. Остальное было ее делом…

Сейчас перед ним был совсем чужой человек, для которого в жизни уже не существовало ничего, кроме денег. Не пошла к Татьяне Тимофеевне, когда той стало худо… А там, на Александрийской дороге — «…На птичек любовались?» Подарок Ахмада в помойном ведре… Эти фотографии Берцелей. Значит, она переписывается с Гердой? Да будь Берцели сто раз самые распрекрасные люди, их можно понять — они уж так воспитаны, так выросли.

— Погоди, — попросил он. — Ты все это… серьезно?

— Нет, в шутку, — усмехнулась Люба.

Сдержаться. Не закричать. Не ударить ее. Только сдержаться. Теперь-то уж, конечно, все — больше он не будет терпеть. Она уверена в своей безнаказанности — стало быть, у нее есть на это какие-то основания, о которых не знает ни он, ни тот капитан из милиции.

— Хорошо, — кивнул Храмцов. — Тогда… Надеюсь, ты понимаешь, что тогда…

Он встал, надвинулся на Любу, и увидел, что она ждет: ждет, когда он сорвется, закричит, ударит… У нее даже глаза стали озорными, будто она подначивала его: ну, ударь, скорее ударь, чего ж ты ждешь?

— Ладно, — выдохнул Храмцов. — Все.

Он схватил тужурку и обернулся в дверях. Завтра он едет к дочке, в пионерлагерь. Она может поехать в любой другой день. А сейчас — звони своему уголовнику.

Сначала он хотел поехать во Мгу, на свой участок, но потом передумал. Завтра можно не успеть к автобусу, который везет родителей в «Маяк». Черт с ним, переночую у Васьки. Или поеду к Митричу… Нет, не поеду к Митричу и к Ваське не пойду — слава богу, есть своя койка в спальне дежурных лоцманов…

Да, теперь-то все ясно, и ясно, что он не сможет жить с Любой. Если ее будут судить — другое дело; тогда он не имеет права оставить ее. Но она спокойна за свою судьбу. Может быть, этот Шеф сумел убедить ее в том, что ей ровным счетом ничего не грозит?

«Завтра выходной, — думал он. — Завтра я еду к дочке, а послезавтра с утра, хоть силком, как угодно, пойду с Любой к этому капитану Безбородко. Поговорим вместе, начистоту. Наверняка я не знаю всего, что знает капитан. Я должен знать все… А кто же такой Потапов?»

Голова у него шла кругом. Завтра — мучительный, длинный день, который надо пережить. Но, подумав о том, что уже послезавтра что-то может измениться, наладиться, он немного успокоился. Надо лечь и заставить себя уснуть. Спать и ни о чем не думать — до завтра…

Автобус еще не пришел, когда Храмцов, невыспавшийся, с тяжелой, будто после выпивки, головой, появился возле Дома культуры моряков: родители обычно собирались здесь.

Все вчерашнее воспринималось Храмцовым так, будто оно произошло давным-давно и мучило его годами. Так бывает всегда: хорошее проходит быстро, плохое кажется бесконечным.

Мало-помалу в скверике начал собираться народ — нарядные женщины, бабушки с кошелками; появился молоденький морячок, штурманец поди, словно стесняющийся такой немужской авоськи с апельсинами и какими-то коробками. Храмцов не знал никого, и его тоже никто не знал. Две бабушки сели рядом с ним, и он не слушал, о чем они говорили. А когда на аллее, ведущей от трамвайной остановки, появилась Галя, он долго глядел на нее, не узнавая, потому что только что, несколькими минутами раньше подумал о ней, о том, что вот такая женщина, наверно, матери понравилась бы очень.

Галя шла прямо к нему, и Храмцов встал:

— Вы?

— Я.

— Разве вы… — Он хотел спросить, к кому она едет, но неожиданность была слишком большой, и он запутался в словах.