Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Его торопили: «Товарищ, ваша очередь», — и мы с Галей отошли в сторонку. Галя смущалась и теребила ожерелье. Я сказал ей:

— Старик-то счастлив, что вас нашел.

— Да, — сказала она.

— А вы верите, что он в самом деле ваш дядя?

Мне хотелось знать всю правду. В конце концов, люди бывают разные. Разочарование могло бы дорого обойтись Непеину. И я знал, что вопрос мой жесток. Но все-таки я спросил Галю об этом.

— Не знаю, — сказала она. — Я даже растерялась, когда получила от него письмо. У меня ведь тоже никого нет. А он пишет, что не стеснит меня, и жить будет отдельно, и что скорее всего он все-таки дядя. А я… А мне сразу легче жить стало, как получила письмо. Честное комсомольское.

Непеин сдал посылку и шел к нам, пряча в карман своего белоснежного кителя узенькую полоску квитанции.

— Все в порядке, племяшка! — крикнул он еще издали. — Пошли твоему Костьке телеграмму давать.

Ему было приятно, что люди знают: эта хорошенькая девушка с ожерельем из диковинных зубов акулы — племянница коричневого моряка. И приятно было называть Костьку — Костькой. Просто он не скрывал от людей своей радости. Да, черт возьми, не каждый может похвастать такой беляночкой-племяшкой, а вот у него она есть!

— Может, приедете к нам в Гаврилов-Ям? — спросил он, пожимая мне на прощание руку. — Мы с племяшкой только рады будем.

Я пообещал, что приеду. Я пообещал это, твердо веря в свое обещание. Хорошо, когда тебя ждут. Хорошо посидеть над речкой Котраслью с удочкой. Прохладно, и Полярная звезда висит, поблескивая, над горизонтом. «А помните Сириус?..» И нормальный линь, глядишь, возьмет на зорьке — обыкновенная рыбина, а не чудище с острыми зубами.

Непеин сам писал телеграмму, а я все не уходил. Он писал и произносил вслух каждое слово:

— Встречай… восемнадцатого… целуем… Галя и дядя… Гриша.

Бомбей — Ленинград

День отошел, и дневные дела кончились. Можно было поужинать в столовой и пойти домой, в жарко натопленную комнату, которую здесь называли не гостиницей, не комнатой отдыха, а заезжей. Нас было четверо в этой заезжей, пятая кровать пустовала.

Мы уходили утром и возвращались затемно. У входа в дом стояло корыто с водой. Мы по очереди забирались в корыто и отмывали с сапог липкую, вязкую грязь.

Не было никаких дел только у сержанта милиции. Когда мы уходили, он спал, сунув руку под подушку, где лежал его пистолет.

В поселке сержант застрял из-за весенней распутицы, и, видимо, надолго. Ему нужно было ехать километров за шестьдесят, в лесопункт, — там ограбили продуктовую палатку. Вора нашли сами рабочие. Сержант звонил туда несколько раз в день и сердился, что вора не посадили в изолированное помещение и он работает как ни в чем не бывало. Им, видите ли, план нужен! Каждый человек у них там, видите ли, на счету!

Мы собирались вечером, справлялись у сержанта, не убежал ли его подопечный в тайгу, к медведям, а потом начинались долгие вечерние разговоры. Мы блаженно вытягивались в чистых постелях, кроме сержанта, который успевал выспаться за день. Мы курили, и каждый пытался вспомнить историю посмешнее. Сержант тоже вступал в разговор: «А вот у нас…» — но его истории были, как говорится, не к ночи, все больше про уголовку.

Мы жили здесь несколько дней, и мне казалось, что я хорошо знаю своих соседей. Главный механик автоколонны Дзукуй Картозия весь день бушевал в кабинете начальника строительно-монтажного поезда. Не хватало машин; на одном из разъездов утонул бульдозер; самосвалы бились на раскисших дорогах; на карьере свалился экскаватор. Картозия названивал в Тайшет и Братск, в управление строительства, и кричал, что у него машины стоят разутые. В управлении советовали жать на Штанько, начальника снабжения поезда, и Картозия, потрясая бумагами, снова кричал: «Да разве можно разговаривать с этим меньшевиком?» Штанько грозился подать на него за «меньшевика» в суд, но резина все-таки находилась.

Третий в нашей комнате — Александр Разин, парень лет двадцати шести, — был бригадиром взрывников. Время от времени в поселке начинали звенеть стекла, доносился тяжелый звук взрыва и долго еще повторялся, отражаясь от сопок, словно заблудившись в них. В поселке говорили: «Саня шурует». Взрывники уходили в тайгу с утра и аммонит тащили на себе, в рюкзаках. За день Саня выматывался так, что уже не мог идти ни в кино, ни на танцы, хотя по нему сохла добрая половина поселковых девчонок.

До того, как приехать сюда, на строительство Абакан-Тайшетской дороги, Разин служил в армии, в саперных частях, и любил порисоваться своей опасной работенкой.

— Техника безопасности в нашем деле, — меланхолически заявлял Разин, — это зола. Если у тебя в руках тонна-другая взрывчатки, никогда нельзя сказать с уверенностью, что больше всего понадобится тебе вечером: чай с лимончиком или оркестр за счет профсоюза. Знаете такой призыв: «Храните деньги в сберкассе. Выгодно и удобно». Так вот, к нам он не подходит. Сапер должен тратить деньги, не сходя с места.

Разин был москвич и через каких-то своих московских дружков раздобывал немыслимо пижонистые вещи. Он ходил не в ватнике, как все, а в замшевой куртке с «молниями» и беретике с кожаной каемкой, и вокруг шеи у него была повязана шелковая косыночка с видами Праги.

На выходной Разин со всей бригадой уезжал в Тайшет, и очевидцы рассказывали, что в этот день в вокзальном ресторане дым шел коромыслом. Взрывники — в прошлом тоже саперы — гуляли крупно, не считая денег, а потом отсыпались у каких-то местных приятелей. Конечно, это тоже было пижонством, потому что после каждого загула Разин два дня ходил зеленый и пачками глотал цитрамон.

А вообще-то он был веселым парнем, и вечерами всякие байки рассказывал в основном он.

В тот вечер на него тоже нашло. Конечно, рассказы были по большей части не очень-то приличные и Разин не стеснялся в выражениях. «Ну, — говорил Разин, — приезжает один деятель из командировки домой, а ему никто не открывает…» Картозия и сержант так и покатывались со смеху. «А в другой раз уехал один муж в санаторий и, сами понимаете, познакомился там с одной бабехой…» И опять сержант хлопал себя по коленке, восторженно приговаривая: «Во дает!» — а Картозия заходился кашлем.

Потом Разин начал рассказывать о себе, и выходило, что перед ним не устоит никакая девчонка, — эти дурочки так и вешаются ему на шею. Должно быть, он не врал. Каждый вечер у нас в заезжей раздавались звонки и девичьи голоса просили позвать Разина. Он нехотя брал трубку и лениво отвечал: «Да… Нет… Не пойду, пожалуй… Будь здорова, киса». Картозия только головой мотал, слушая эти телефонные разговоры.