Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Чувство растерянности не покидало Галину Сергеевну до самого Тайшета. Она не хотела признаться самой себе, что ее страшит встреча с дочерью, неизбежные разговоры, быть может упреки, а затем и ссора. Дочери двадцать три, в этом возрасте многого не понимают и еще меньше прощают. Странно: впервые за многие годы Галина Сергеевна подумала о своей вине и о том, что дочка должна ее простить. Раньше такие мысли не волновали ее. Должно быть, просто подходит старость, хотя какая же это старость — сорок пять! Она-то отлично видела, как мужчины в вагоне поглядывают на нее, когда она выходит в коридор. Один из них — толстенький артиллерист-подполковник — из кожи вон лез, чтобы познакомиться с ней: «Как же вы не хотите увидеть границу Азии и Европы? Осталось тридцать километров». За окном мелькнул белый обелиск с надписями «Европа» и «Азия», и Галина Сергеевна, поблагодарив подполковника, ушла к себе.

Мягкий диван был неудобным, покатым и тряским (лучше было бы лететь до Красноярска, зря не послушалась Николая Петровича), и она не могла читать. Глаза только скользили по строчкам. Тогда Галина Сергеевна откладывала книгу и начинала жалеть о том, что сорвалась в отпуск и уехала — это в апреле-то, — и, стало быть, все лето и осень придется пробыть в душном и пыльном городе, а Николай Петрович уедет в Цхалтубо один. Но тут же она возражала самой себе. «Мы не виделись два года. Что бы ни было — Лида единственная дочка, а я всегда была плохой матерью».

Там, дома, она время от времени доставала Лидины письма и перечитывала их:

«Ну, вот я и мастер; можешь меня поздравить. Только, пожалуй, мастер понарошку, потому что рабочие здесь куда старше меня и знают больше…», «У меня роскошная комната, и я купила уже все, что нужно. Получилась настоящая светелка…», «Здесь у нас, в тайге, растут розовые ландыши и марьин корень — таежный пион. Набираю охапку, и в моей светелке целая оранжерея. В Москве такие цветы и не снились…»

Ее не обманывали письма. Так можно писать и друзьям, и просто добрым знакомым, но никак не матери. И ни в одном письме не было ласковых слов, а спрашивать «как ты себя чувствуешь?» положено, вот и все.

Галина Сергеевна не раз пыталась понять, когда же они стали такими — если не чужими, то, во всяком случае, отчужденными. Разве она виновата в том, что отец Лиды погиб, когда девочка еще и не родилась, а сама она была молода, хороша собой и вышла замуж в сорок пятом. Девочка мешала — ее отправили к бабушке в Иркутск. Потом Галина Сергеевна развелась с мужем, забрала девочку, и, честное слово, это был не худший год в ее жизни, который они прожили вместе. Затем еще одно замужество — и опять Лиду пришлось отправить в Иркутск, и снова развод, на этот раз очень скоро, а там появился Николай Петрович, и она смирилась с тем, что надо ухаживать за ним, нездоровым и, как большинство нездоровых людей, раздражительным и эгоистичным человеком. Тут было не до Лиды. Галина Сергеевна могла только радоваться тому, что Лида в шестнадцать лет кончила школу и поступила в институт. В Москву она приезжала на каникулы, и Галина Сергеевна устраивала ее у своей подруги, потому что Николай Петрович то работал над докторской диссертацией, то хворал, то писал учебники…

Как-то в один из таких приездов дочери Галина Сергеевна пожаловалась Николаю Петровичу:

— Господи, какая она милая провинциалочка! Я хотела свести ее к своей портнихе, а она сказала, что портних и в Иркутске полно, и потащила меня на Ленинские горы.

— Ну что ж, — усмехнулся Николай Петрович. — Suum quique. Каждому свое.

Он не был знаком с Лидой, не просил познакомить его, и Галина Сергеевна втайне была рада этому. Когда рядом взрослая дочь — сама выглядишь старше. Впрочем, миленькая и худенькая Лида никак не походила на студентку. Совсем еще девчонка, востроносенькая школьница. Даже покраснела до слез, когда мать спросила, ухаживают ли за ней мальчики. Этого вопроса не следовало бы задавать. Конечно, Лида ничего не ответила. Бабушка — та писала, что мальчишки ходят в гости каждый день и что среди них есть просто чудесные ребята, но Лида только всеми командует и помыкает как хочет. При этом бабушка язвительно замечала, что дочь явно не в маму.

С годами к Галине Сергеевне пришла тоска, порой острая, как боль, особенно тяжкая тогда, когда Николай Петрович задерживался на работе и Галина Сергеевна оставалась одна. Она ходила по комнатам, плотно заставленным мебелью, трогала вещи, как будто недоумевая, зачем они здесь и зачем они вообще нужны, эти фарфоровые негритята или пустые хрустальные вазочки. Все было готово к приходу Николая Петровича — ужин и непременная бутылка кефира, и делать Галине Сергеевне было ровным счетом нечего, разве что только звонить приятельницам или смотреть передачу по телевизору. Но она не звонила приятельницам и не смотрела передачу. А предпоследнее — зимнее — письмо Лиды лишило ее покоя вконец.

«У нас мороз под 50, — писала Лида, — и знаешь, как здорово!»

А здесь, в московской квартире, было тепло и уютно, и Галина Сергеевна плакала, еще не понимая, отчего же она плачет — оттого ли, что у дочки такая неустроенная судьба, или оттого, что она сама, Галина Сергеевна, ничем не помогла эту судьбу облегчить. У людей все как у людей. Дети ее знакомых тоже кончали институты и оставались в Москве или, во всяком случае, не уезжали к черту на кулички.

Вот тогда-то она и написала Лиде, что хотела бы приехать к ней. Лида ответила, и в каждом слове было предостережение. Добираться очень трудно, дорога утомительная, но если ты так хочешь…

В Тайшете ей удалось быстро поймать попутную машину — быстро потому, что Лида писала: «Как увидишь грузовик или самосвал, вымазанный красной глиной, смело поднимай руку — это наш». Она остановила такой самосвал, доверху забрызганный ядовито-оранжевой грязью, и шофер охотно согласился подкинуть ее.

— Это очень далеко? — осторожно садясь, чтобы не запачкать пальто, спросила она.

— Совсем рядом, километров семьдесят пять.

— Ничего себе рядом!

— Это для вас, которые с запада, кажется далеко. А у нас в Сибири и тысяча километров не расстояние.

Шофер был словоохотливым парнем, и очень скоро Галина Сергеевна знала, что он здесь давно, с самого начала дороги, и женился тут же, и сынишка уже имеется двадцати трех дней от роду, а вот работать приходится круто.

— Это там, дальше, в горах еще ничего, а здесь хана. Возишь гравий, возишь, натягаешь его целую гору, а утром и нет горы. Вся в болото ушла. Вон в К., — он назвал разъезд, где жила Лида, — недавно бульдозер утонул.

— А мы не утонем? — стараясь шутить, спросила Галина Сергеевна.

— Я вас только до поселка довезу, — сказал шофер. — А дальше уже дороги нет, размыло. Да там доберетесь, до вашего разъезда километров пятнадцать, всего и делов-то.