Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Сельповский запыленный «газон» с людьми и ящиками с пустыми бутылками, преодолев подъем, сворачивал на большак.

— Иван, погоди! — крикнула Фрося, высунувшись из «газика» и махая рукой. — Останови!

Машина стала, звякнула бутылками. Фрося подала в кузов корзину, ухватила протянутые руки. Ее, щуплую, легко подняли. Со смехом, сверкнув белыми коленками, неловко перевалилась через борт.

— Ну, спасибочки… — одергивая юбку, сказала она, сияющая, довольная.

В кузове человек шесть, все свои, сельские, и на душе у Фроси как-то сразу полегчало. Дед Недорода, жилистый, усатый, как жук-дровосек, подвинулся, освобождая местечко на запасном скате.

— Все! Трогай!

На председательский «газик» Фрося даже не оглянулась.

Началось все с того, что однажды утром, часу в седьмом, Парфен Семенович, человек, можно сказать, всеведущий и положительный во многих отношениях, посмотрел в окно и с высоты третьего этажа увидел, что внизу по соседству с детской площадкой седеющий мужчина в линялом спортивном костюме копал яму, а чуть в сторонке лежал тополек с безобразно обрубленными корнями. Не саженец — какой там саженец в середине жаркого лета! — а молодой тополь в зеленой листве. Его выкопали, перерубили лопатой питавшие его корни и положили лежать, — всего того, что произошло, тополек еще не понимал и потому был свеж и зелен.

Мужчина в спортивном костюме был из соседнего дома напротив. Парфен Семенович часто видел его по утрам, когда тот направлялся в парк или из парка, где, должно, занимался физзарядкой или бегом (теперь это модно), а деревцо… Деревцо он, конечно, сразу узнал, но чтобы окончательно удостовериться, не допустил ли он ошибки — он любил во всем точность и аккуратность, — перешел в комнату, выходившую окнами на улицу, и выглянул.

Да, он не ошибся. Это тот самый тополь.

Месяца полтора тому назад улицу начали перекраивать: приехали машины, стали скалывать остатки разбитого асфальта, долбить и выворачивать булыжник, а следом шли экскаваторы и рыли землю. В тот же день Парфен Семенович, натура любознательная и далеко не безразличная к тому, что происходит вокруг, разведал у рабочих, что на месте улицы будет широкий проспект, по которому со временем пойдут троллейбусы.

Скоро улицу нельзя было узнать: горы развороченной земли, громыхающие, лязгающие, ревущие дорожные машины, снующие самосвалы — сущее строительное пекло. В окнах с утра до вечера дребезжали стекла. Потом появилась отдельная бригада и стала сносить деревья, оказавшиеся, как можно было догадаться, в полосе будущей трассы: спиливала клены и акации, тракторами корчевала свежие пни. Улица, вздыбленная, взрытая вдоль и поперек, оголилась. Из всех насаждений остался скоро один молоденький тополек, прежде незаметный среди больших деревьев, а теперь всем бросавшийся в глаза. Рабочие пожалели его. Не нашлось, видимо, среди них такого человека, у которого поднялась бы рука накинуть на тополек стальной трос и выдернуть в мгновение ока. Он так и стоял — единственное уцелевшее среди строительного хаоса деревцо, стройное и наивно беспечное, как ребенок, весело лопотавшее листвой даже в безветренную погоду. Его объезжали, самосвалы невзначай задевали его бортами — оно всем мешало, и дни его, конечно, были сочтены. Это понимали все, но никто не решался срубить его.

«Ну зачем было оставлять? — недоумевал Парфен Семенович, озирая сверху распотрошенную улицу и каждый раз задерживаясь взглядом на одиноком обреченном деревце. — Все равно ведь рано или поздно… Зачем из пустяка, в сущности, делать проблему»?

Нет, Парфен Семенович не был жестоким, без души. Он был просто реалистом, человеком трезвого, практического ума. Ведь росло рядовое, пусть красивое, но обыкновенное деревцо. А теперь это уже не деревцо, а упрек человеческой совести, объект сострадания, и чем дольше оно стоит, тем больше беспокойства доставляет, с каждым днем как бы набивает себе цену. А всякое беспокойство без серьезного повода — это непорядок, бессмыслица. В жизни и так достаточно всяких мелочей, истощающих нервную систему.

Так рассуждал Парфен Семенович, возмущаясь тем, что его, человека ни в чем не повинного, заставили думать и переживать. С какой стати, спрашивается?

— Что он делает, чудак! Нет, ты посмотри, что он делает! — позвал Парфен Семенович жену. — В середине лета, да еще в такую жару — пересаживать? Мартышкин труд! Право, сумасброд какой-то. Кто он, собственно, такой?

Хотя Парфен Семенович и был человеком всезнающим, но по части осведомленности о жильцах он уступал своей супруге и часто при надобности консультировался у нее. От супруги он тут же узнал, что мужчина в линялом спортивном костюме — бывший летчик. Вроде бы даже военный. Что живет он во втором подъезде. Что недавно к нему приезжал сын, по слухам — неродной, и что, кажется, учится он на штурмана в летном училище. Что живет летчик сам бобылем, а где жена — этого никто не знает, даже соседи… В общем, все не так, как у людей.

Ну что касается последнего пункта сообщений, то Парфен Семенович уже успел убедиться, что этот человек претендовал на исключительность. Возвращаясь из парка (никто из жильцов не бегает, а он, видите ли!), мужчина подходил к железным брусьям, на которых все нормальные порядочные жильцы развешивают и выбивают ковры, и начинал отжиматься, будто заправский спортсмен. Человеку, должно, за пятьдесят, а понятия о солидности — никакого. Молодится, бережет фигуру, на снаряде на виду у всех выламывается… Кому будет по душе подобное оригинальничание?!

Одно время, правда, Парфен Семенович и сам, глядя на этого поджарого мускулистого мужчину, решил, что не мешало бы и ему сбросить лишний жирок. Он даже кеды купил сорок третьего размера — удобные очень, как раз по ноге. Но в парк выйти не решился. Неприлично уж как-то больно. Да и общественное положение не позволяет. Летчику что? Сегодня здесь, завтра там. Летун, словом. А Парфен Семенович — кредитный инспектор Госбанка. Должность, как говорится, хотя и не громкая, но достаточно ответственная. Узнают сослуживцы — подтрунивать начнут, и авторитет того… Нет, уж лучше побегать по комнате. А вообще, если начистоту, все люди, ведущие образ жизни, в чем-то отличный от нормального, вызывали у Парфена Семеновича подозрение. И вот вам, пожалуйста, живое, можно сказать, наглядное доказательство — пересаживает дерево в июле! Мичурин что сказал? Впрочем, Мичурин, кажется, занимался не по этой части. Он яблоки выращивал, сорта разные разводил… Шестисотграммовые — это ведь у него? Симиренко еще был. Зимой продают яблоки — зеленые такие, вроде в крапинку — его сорт.

Парфен Семенович вышел на балкон. Было свежо и солнечно. День обещал быть жарким. Почесывая и растирая грудь, Парфен Семенович стал смотреть, что делает летчик.