Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Накануне майских праздников деревья во дворе будто за одну ночь подернулись зеленоватой дымкой. Один лишь тополь стоял особняком, глухой и безучастный к теплу и солнцу.

— Ну что я говорил? — ликовал Парфен Семенович. — Она мудрее всяких там летунов, природа-то!

Но однажды он, как обычно, вышел на балкон и увидел, что тополь начал распускаться. Уж не померещилось ли?

Парфен Семенович накинул пижаму, прихватил мусорное ведро — так, предлога ради, потому что было оно почти пустое, — и спустился вниз.

Да, тополь распускался. Сразу, весь. И не было на нем ни одной веточки, которая не лоснилась бы от переполнявших ее могучих весенних соков. Листочки из почек только проклевывались — сморщенные, белесые, еще свернутые в пучочки.

На другой день тополь смело брызнул зеленью, и Парфен Семенович из окна видел, как возле деревца будто невзначай стали околачиваться дворовые пенсионеры и домоседы, разглядывали, улыбались и о чем-то оживленно толковали.

А летчик вскоре прекратил свои утренние прогулки. Говорили, будто уехал куда-то на Север. Зачем и почему — никто в точности не знал.

За два последующих года тополь здорово вырос, стал самым приметным деревом во дворе. В безветрие неподвижны развесистые ивы, не шелохнутся ни рябина, ни черемуха. Лишь тополь вдруг вскипит, засверкает чуткой листвой, и тогда кажется, будто весь он увешан серебряным монетами. Веселое, отзывчивое дерево!

Парфен Семенович лично, это он всегда подчеркивал, лично против тополя ничего не имел. Даже наоборот: он был доволен тем, что самое стройное и красивое дерево во дворе растет против его, Парфена Семеновича, балкона. Однако когда он вспоминал про упрямого летчика (ему порой чудилось, будто утром он непременно увидит его, поджарого, с сединой, в вылинявшем спортивном костюме), когда он вспоминал об этом человеке, то начинал испытывать неясное смятение, смутное чувство, похожее на страх, страх перед не изведанным еще, перед чужой неукротимой волей, перед открывшимся вдруг рядом существовавшим миром, в котором, должно, были свои правила и законы, свой странный порядок, миром, так непохожим на тот удобный и привычный, в котором Парфен Семенович безмятежно прожил свою жизнь. Он не отрицал этот мир, но и не признавал, он просто удивлялся ему и боялся всяких непредвиденных посягательств с его стороны, благих или злых, все равно каких…

О летчике во дворе не забывали и, если случалось говорить, говорили с уважением, к которому примешивались нотки запоздалого восхищения. Сосед по балкону справа, в прошлом артист драматического театра, как-то, раскуривая трубку и глядя на тополь, уже достигший высоты третьего этажа, сказал Парфену Семеновичу:

— А хорошо все-таки, когда в жизни у каждого есть свой тополек!

На что он, собственно, намекал?

В тихую погоду на рассвете видно, как оно дышит. Огромная грудь его кажется неподвижной — не вздрогнет, не шелохнется. Но вот оно набрало воздуха и легонько вздохнуло, точно намаявшийся за день и прилегший отдохнуть человек, вздохнуло долгим облегчающим вздохом, и шелковистая, чуть приметная волна наискосок проскользнула к берегу, словно тень, выплеснулась, прошуршала по песку, по ракушкам и скатилась обратно в море. И снова — неприметный вдох и усталый, с невнятным шепотом выдох.

Над отмелями, отливающими песчаной донной желтизной, вьются чайки, садятся на воду, взмывают, и крик их резок и пронзителен в первозданной утренней тишине. Там и здесь появляются краболовы. Обыкновенная хозяйственная сетка-авоська, натянутая на железный обруч, и держак — вот и вся снасть, которой они пользуются. На небольшой глубине сквозь стеклянную толщу воды отчетливо просматривается отгофрированное волнами песчаное дно: водоросли, россыпи рачков-отшельников и ракушек, затаившийся краб. Одно движение черпака, и он барахтается в сетке.

Точно маньяки, краболовы тихо бродят по мелководью, отрешенные, поглощенные охотой. На пустынном берегу там и здесь возникают одинокие фигуры, кто-то осторожно лезет в воду. Остывший от солнца и горячих тел песок, весь во вмятинах, хранит еще прохладу ночи. Лысый носатый старик, прозванный мальчишками Грозным Пиратом Билли Джонсом, высохший весь, немощный, обращаясь лицом к морю, выполняет движения, напоминающие то ли физзарядку, то ли утреннюю молитву. О нем ребята, изощряясь в фантазии, рассказывали друг другу анекдоты и выдуманные истории.

Между морем и селом — выжженный, прокаленный жгучим южным солнцем пустырь. На нем вдоль линии телеграфных столбов раскиданы разномастные палатки «дикарей», машины, мотоциклы, столики, навесы, а дальше, за проволочными сетками и штакетниками, густо лепятся брезентовые домики пансионатов, за ними — летний кинотеатр, корпуса домов отдыха, стройки с высящимися над ними крановыми стрелами… Все это вместе взятое — море, песчаный берег, село, палатки, пансионаты — именуется Железным Портом.

За селом в степи взошло солнце, залило берег охряным светом. Упали длинные тени. На палатках, отяжелевших от росы, увлажненных дыханием близкого моря, заискрились капельки влаги. В лучах солнца они, кажется, пульсируют, точно живые. Табор «дикарей» начинает шевелиться: распахиваются полы палаток, там и здесь уже слышен говор…

Из желтой польской палатки выбирается рослый чубатый мужчина в красных, туго обтягивающих ягодицы плавках. Заспанный, он потягивается, почесывает волосатую грудь, трет заросшие щетиной — неделю, должно, не брился — щеки. На дощатом столике берет пачку «Беломора», закуривает.

— Юрка, — кидает в палатку, — кончай дрыхнуть! Пошли крабов ловить. Проспали, черт!

Юрка высовывает наружу всклокоченную голову, никак не может разомкнуть слипшиеся глаза. Наконец вылезает на четвереньках — лет десяти, крепкий, загорелый — и опрометью бежит в самодельный туалет, сооруженный на отшибе из кусков толя, жести и мешковины. Возвратись, подходит к обрыву и с высоты оглядывает море, берег и вдруг начинает тихонько смеяться.

— Ты чего? — недоумевает отец.

— Па, посмотри, как Билли Джонс купается! — смеется Юрка. Глаза у него еще как щелки и губы вялые, расплывчатые со сна. Он доказывает на старика.

Грозный Пират, забредя по колени, стоит, глядя на море, на радужные солнечные блики, скользящие по дну. Изламываясь, солнечные зайчики струятся по тощим бедрам старика, по рукам, по круглому, неуместному на этом хилом теле отвислому животику. Потом пригоршней черпает воду, мочит грудь, под мышками.

— Ну что прилипли к старому человеку? — сердится Стасик (так зовут здесь Юркиного отца, хотя ему уже за сорок). — А когда ты в старости будешь такой?