Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Ваша это работа?

— Пошел к… — начал было Хтома, но не кончил, странно чавкнул, неловко попятился от удара в челюсть и завалился на бок.

Ударил Толька тогда, когда никто не ожидал, ударил смачно, с нервным хлипом, и налетел, поддел сапогом раз и другой, его оттянули, он остервенело рвался из рук, а в это время вскочивший Хтома, матерясь, пытался стряхнуть с себя насевших на него, точно собаки на медведя, охотников, — перекошенный, с кровавой пеной, рот его раздирала дикая ругань, жилистая рука, продравшаяся сквозь плечи и головы державших его мужиков, судорожно старалась дотянуться до другого клубка тел, в середине которого барахтался разъяренный, ослепший от неистовства Толька Багний.

— Гаврилович, ружья прибери подальше! — крикнул суетившийся возле Хтомы Онуфрий. — Перестреляются!..

Гвалт, брань, собачий лай…

— Стойте, это я! Я убил!

Кто это сказал?

Шум враз смолк, слышно было лишь тяжелое сопение.

Зоотехник Феофилактов — он один оставался безучастным во время потасовки — сидел на купе соломы, покаянно уронив голову, маленький, носатый, смешной, похожий на плюгавенького воробья во хмелю.

— Вы, Иван Андреевич?! — оторопело уставился на него Чемерис.

— Я стрелял, братцы, признаюсь… — вздохнул Феофилактов и поднял страдальческий взгляд. — Случайно. Глупо.

— Ну?! — взревел победно Хтома, рванулся, освобождаясь от державших его рук, с размаху ткнул Тольке в лицо увесистым кулаком, а больше не успел: образовалась свалка, мала куча…

— Пустите! Дайте мне этому гаденышу хоть морду расквасить!.. — порывался Хтома, когда противников разняли. — Я с ним за все поквитаюсь! Удушу курву! Пристрелю!

— Хлопцы, мужики, да вы с ума посходили, чи шо? — сокрушался Онуфрий Чемерис. — Вот это так погуляли, трясця его маме! И не так чтоб пьяные… Новый год справили, тьфу!

Толька отошел в сторону, сел в солому, откинулся, задрав голову, вытирая рукой разбитый нос. Парень точно утратил всякий интерес к происходящему. Когда кровотечение прекратилось — зачерпнул пригоршню снега, поелозил по лицу, утерся полой фуфайки. Молча, ни на кого не глядя, сунул в рот папиросу, да так и остался сидеть, забыв прикурить. Гул голосов, выкрики Хтомы, потом громкое ворчание — все это долетало до него будто издалека, а он, отчужденный, словно прислушивался к той пустоте, что образовалась в нем самом и отделяла его теперь от всего, что происходило вокруг. Он тщетно силился что-то понять, связать услышанное с тем, что вынашивал в себе.

— Ну, казни меня, Толя, если что!.. — сказал, подсаживаясь к нему, Феофилактов. Заглядывал в лицо, стучал себя кулаком в грудь, готовый прослезиться. — Ну, виноват я… Только я же не нарочно, понимаешь? С перепугу. Оно как было? Шел вечером с озер, уже стемнело, а какая-то собака мне прямо под ноги… Думал — бешеная. И чего так подумал, сам не пойму. Стукнуло так и… и… Ну, хочешь, я заплачу́, сколько скажешь? Хотя это, разумеется, нелепо… Я же без всякой задней мысли, автоматически, черт бы меня побрал! Задумался, а тут…

— Ладно, — медленно оттаивал Толька. — Разобрались, и точка.

— Правильно, камарад! — похвалил Пономарь, зачем-то тряхнув головой. — Не стоит! Случай, конечно, тяжелый, но не стоит, чтоб из-за собаки…

Валета и не изменилась вроде, не постарела: те же живые, с масленым блеском черные глаза, та же ладная фигура и та же легкость в движениях. Вот разве лишь резче обозначился темный пушок над верхней губой да паутинка морщинок у висков стала гуще и приметней.

— Ай-я-яй… Что ж ты до сих пор ни разу не заглянул ко мне, а, Анатолий Прокопович? — пела она своим грудным альтом, улыбалась, играла глазами, грудастая, лучезарная какая-то. — Нехорошо, нехорошо. Старых друзей нельзя забывать! Хотя я и опоздала маленько, а все же поздравляю, поздравляю… С возвращением тебя!

Рука у нее была маленькая, крепкая, горячая.

Валета казалась натурально обиженной, точно родственница, которую незаслуженно обошли вниманием, так что если бы Толька не знал Сухнину, то мог бы принять это проявление сердечного участия за чистую монету. Он не сразу и сообразил, чем вызвано столь бурное выражение чувств. Потом догадался: шофер председателя колхоза — человек, стало быть, нужный.

Разговор на первых порах завязался обычный: в каких краях служил и какая она, служба солдатская… От набивших оскомину однотипных вопросов, подобных этим, Толька уже успел поотвыкнуть. Разве что встретишь нового человека, и тогда волей-неволей приходится повторять надоевшее, что, мол, служил он там-то и там-то, служба, она ничего… Мимоходом вспомнили и школьные годы, когда Валета была одно время старшей пионервожатой и вела танцевальный кружок.

— Что ж ты, так и уйдешь? — забеспокоилась она, после того как Багний, купив курево, вознамерился, судя по всему, прощаться. — А стаканчик по случаю возвращения? Надо, Анатолий Прокопович, надо. Оно, конечно, ты уже обжился трошки, но это дело такое, что никогда не поздно. Ну, если и не за приезд, так за встречу надо. За встречу непременно! Было у меня два ящика вина — пальчики оближешь! Нигде такого не найдешь, только у меня! Люкс! Пляшка, может, и осталась — держу для дорогих гостей. Или, может, белой?

— Ни того и ни другого.

— Можно в долг, если при себе наличных нету, — щебетала буфетчица, цепко изучая Анатолия. — Ты ж теперь почти богач — сразу двести целковых подъемных! И как это Ковтун расщедрился? Это ж такой мужик, что и карбованца зря не потратит, а двести… Хотя по нынешним временам это не бог весть какие гроши. И все же на первый случай… Главное, что рука у тебя легкая на почин.

— На эти две сотни столько дырок, что и не знаешь, какую затыкать.

— Оно-то так, а все же, что ни говори, и сарай покрыл, и погреб затеял… Так что отметиться у меня уж никак не помешало бы!

— Настроения нет, — усмехаясь, терпеливо отнекивался Толька. Можно было бы и «отметиться», но настырность буфетчицы решительно претила ему — он не любил идти на поводу у кого бы то ни было.

— Ну, обижаешь… Сколько лет не виделись! Тогда уж хоть кулек конфет или пряников? Вот шоколадные, вот набор мармелада, смотри, какая красивая коробочка!

— Что, план горит?

— Что ты! С планом у меня всегда полный ажур. Не было еще такого, чтоб я план не дала. На кой черт меня тогда держать тут! Свесить? Этих или вон тех? На гостинцы детворе?

— Спасибо, гостинцы ни к чему, домой добираюсь. Никак не добреду: то там застряну, то там…

— Ну, раз домой, тогда погоди. Тут у меня…

Валета вынесла из кладовки холщовую торбочку и знакомый отцовский картуз, засаленный изнутри, с пропитанной потом подкладкой и полуистлевшим картонным обручем.

— Батько твой забыл, когда в последний раз заходил… — сказала Валета, внезапно погрустнев, как приличествовало моменту, как будто не торбочку и не картуз увидела, а самого Прокопа Багния — не того, что сидел вон за тем столиком и еле языком ворочал, а в гробу, в день похорон, со сложенными на животе мужицкими узловатыми руками, с пробившейся сквозь мертвенную желтизну щек рыжей щетиной — настолько была разительна перемена в поведении, в голосе неунывной разбитной буфетчицы.