Владимир Монастырев - Ходи прямо, хлопец

— И все твои недруги теперь ничего не сделают, — приговаривает старуха. — Они хотели, но у них не выходит… И жизнь твоя пойдет на хорошую перемену… У них все будет неудача, а тебе — удача…

Железнодорожник молча смотрит на гадалку, не мигая. Глаза у него светло-голубые, размытые, в таких густых и длинных ресницах, что кажутся мохнатыми.

— Хорошо гадаешь, спасибо, — говорит он с кавказским акцентом.

— И-и, милой, я по картам наскрозь все вижу. Цыганка одна меня научила, за деньги. Три рубля ей отдала и кофту, почти не надеванную. Не лезла на меня кофта-то. Давно это было, еще до войны.

— А сейчас тебе сколько лет? — спрашивает сидящая против Клавдии бабка с побитым оспой суровым лицом.

— Шестьдесят второй год пошел, — охотно отвечает гадалка. Она складывает карты, заворачивает их в тряпицу и прячет в карман стеганки. — А еду я по телеграмме, к дочери. В телеграмме отписано — лежит она на операции, наступил кризис… Поди, брешут. Нужна я им зачем-то, вот и отбили телеграмму, знаю я их. Ну, если зря вызвали, я им устрою… кризис.

Рябая бабка, железнодорожник с мохнатыми глазами внимательно слушают старуху. И из соседнего отделения пассажиры подвигаются к проходу — тоже интересуются. Старуха, видя такое внимание, усаживается, чтобы всем было слышно, и продолжает свой рассказ:

— Я раньше с ними жила. Дочь-то замужем. Мужик у нее ничего, зарабатывает хорошо, не пьяница. По воскресеньям четвертинку в обед выпьет — и все. А она сама — у-у-у. — Старуха помотала головой. — Дрались мы с ней. Убивала она меня чуть не до смерти. И деньги брали. Отдавали, конечно, только не все. Нет того, чтобы мне давать, еще и у меня брали. Когда уехали, я перекрестилась три раза…

Старуха откинула шаль на плечи, заправила под серенький платок седые космы. Слушатели молчали, наверное, ждали, что она еще расскажет.

Клавдия тоже глядела на старуху. Как будто ничего особенного, обыкновенная старушенция.

— Живу я теперь в Донбассе, — продолжала рассказывать старуха, — в рабочем поселке. Домик у меня свой, огородик, курей развожу… Куры у меня хорошие — несушки. Яичек соберу — и на базар. Цыплят в инкубаторе беру, которые повзрослее. Подкормлю — и на базар. Своим курам не даю на яйца садиться — возись потом с цыплятами. Как заквохчет какая курушка, голову ей долой — и на базар. А то уток выкормила. Хорошие деньги за них взяла. — Старуха глубоко вздохнула и обиженно поджала губы. — Жить бы можно, да соседи поганые, чистые изверги: так и гляди за ними, не то отравят или удушат. Я уж и потайной дымоход сделала. На всякий случай. — Глаза старухи сузились, сверкнули остренько. — Я теперь никому не доверяю.

— Ну, бабка, и стерва же ты, — сказала Клавдия.

Она вроде и не собиралась это говорить, само сказалось.

— Это почему же ты меня стервишь? — Лицо у старухи окаменело. — Что я тебе такого сделала?

Клавдия вышла в тамбур, открыла дверь и долго остывала на ветерке. В вагон она так и не вернулась, простояла в тамбуре до своей станции. На перроне ее догнал бухгалтер Шумейко.

— Удивляюсь я тебе, Баранова, — сказал он, идя рядом, — ну, зачем ты с этой старухой связалась? Не трогала она тебя, не задевала, нет, надо было ее облаять, оскорбить. Неловко за тебя, честное слово.

Клавдия молчала. Они вышли на привокзальную площадь.

— Я тебе как старший товарищ советую. — Шумейко старался говорить задушевно и сам, кажется, умилялся своим словам. — От чистого сердца. Переделывать тебе нужно свой характер.

— По-вашему, эта старуха святая, молиться на нее?

Павел Григорьевич досадливо поморщился:

— Не святая она, конечно, дрянь старуха, что там говорить.

— Так почему же и не сказать ей, что она дрянь?

— Ну, знаешь, если мы друг другу начнем так прямо высказывать, что думаем…

— А почему не высказать? Не за спиной — шу-шу-шу, а прямо?

Шумейко снисходительно усмехнулся:

— Ты меня или разыгрываешь, или в самом деле не понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Пора бы понимать, не маленькая.

— Переросток, — сказала Клавдия.

Павел Григорьевич посмотрел на Клавдию строго:

— Я с тобой серьезно хотел поговорить, а ты дурака валяешь. Дело твое, только потом пеняй на себя.

— Ладно, на вас пенять не буду.

Шумейко, не прощаясь, пошел к своему автобусу.

— Советчик! — вслед ему сказала Клавдия. — Поучи свою маму щи варить…

Павел Григорьевич не обернулся — то ли не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.

— …Я, наверное, очень длинно рассказываю, — остановилась Клавдия, — и много лишнего.

— Все это не лишнее, — заверил Андрей Аверьянович, — это подробности, без них не обойтись.

В жизни человек совершает много опрометчивых поступков, говорит много лишних слов, но если пересмотреть, обдумать его жизнь, стараясь понять человека, окажется — все им сказанное и содеянное не случайно, идет от характера и проясняет характер, особенно то, что с точки зрения «здравого смысла» кажется лишним и опрометчивым.

Клавдия ничего не скрывала и не подправляла в своем прошлом. Чем больше слушал ее Андрей Аверьянович, тем крепче в том убеждался. Нет, она не фантазировала. Чего стоит этот диспетчер из плавотряда со своей доморощенной философией! Такого не сочинишь.

— А я было думала, что не то говорю, — смущенно улыбнулась Клавдия.

…В тресте, когда отчитывались о поездке к морским строителям, Шумейко промолчал, а у себя в рабочкоме заявил, что Баранова к важному делу отнеслась халатно: по документам диспетчера плавстройотряда и то видно, что у них простой, рабочее время не уплотнено, а Баранова это должным образом вскрыть не сумела. Зато успела поругаться с монтажниками и механиками на плавучей электростанции.

— Надо учесть печальный опыт и в следующий раз серьезнее подходить к подбору состава делегации, — заключил Павел Григорьевич.

Клавдия о нем скоро забыла: поступила команда — обеспечить самосвалы под бетон. Бригада Паршина приступала к заливке днища под новый резервуар, бетон должен идти непрерывно.

В восемнадцать ноль-ноль первый самосвал примет раствор на заводе, а дальше машины в течение суток пойдут одна за другой, цепочкой. К восемнадцати надо собрать шоферов, а в распоряжении диспетчера оказался только один автобус, который после работы должен еще отвезти в город служащих управления.

Клавдия села рядом с шофером. В зеркальце над ветровым стеклом ей виден был салон. Не торопясь входили пассажиры. Тяжело поднялась по ступенькам и села, заняв почти весь двухместный диванчик, Тертышная; бочком, держа руку на отлете, как фехтовальщица, скользнула меж сиденьями Ветохина. Кто-то курил возле автобуса.

— Погуди, — сказала Клавдия шоферу, — тянутся, как неживые.