Владимир Мирнев - Дом на Северной

Старик говорил, а Катя подмела в доме, полила цветы в горшках, вымыла посуду. Она слушала краем уха старика, но слушать ей было неинтересно. Библию она давно сама пыталась прочитать, но не смогла, было скучно от сухости, от непонятной там жизни, от поучений, и от разговоров о том, что в Библии написано, уклонялась.

— Катерина! — громко сказал старик, сердито просверлив ее своими колючими глазами. — Не слушаешь? А я говорю слово, которое академику, Герою Социалистического Труда, слушать интересно. Министр меня с удовольствием слушал. Ми-ни-стр! Президент! Генерал! Маршал! Всем интересно. Я вон думаю за всех людей на свете, я им помогу. Все будут мне благодарны. А не написать ли мне Евангелие от Ивана Николаевича Куркова?

— Ой, дядь Ваня, — рассмеялась Катя. — С вами не наскучишься. Сядьте да и напишите. Авторучка вон какая уж хорошая.

— Нет. Нет. Нет. Ты не понимаешь. Я серьезно. Писать надо не авторучкой, а пером. Пером гусиным. Я серьезно.

— Ой, я так же, серьезнее нельзя. Уж поздно, дядь Ваня.

Старик посерьезнел, замолчал, вспоминая, что он сегодня по-настоящему и не поужинал. Обида кольнула в груди. Катя это заметила.

— Дядь Ваня, что вы говорите, истинно правда, — пыталась засмеяться она. — Вот я вам штаны купила. Поглядите. Не нравятся разве?

Старик молча обрадовался, но вида не показал, залез на печь и со злости хватил кулаком подвернувшуюся кошку так, что заломило руку. Катя поймала заметавшуюся по дому кошку и уложила спать с собой. Выключила свет, как услышала:

— Катерина!

— Чего, дядь Ваня?

— А ты знай, что я сегодня не ужинал, лег на пустой желудок, — громко сказал старик и стукнул сильно кулаком по стене.

Катя молча включила электроплитку и начала готовить ужин.

— Что ж, дядь Ваня, сразу не сказали? Вон в кастрюле суп, а вон в казанке картошка и мясо тушеное, уж думала, что поесть можно, — сказала Катя.

— «…будете искать меня и не найдете, и где буду я, вы не можете прийти», — ответил старик. — Готовь не готовь, а кушать я не буду, голодным помучаюсь.

— Готовить или как? — спросила Катя, но старик не ответил, вздохнул тяжко и отвернулся к стене.

Катя подождала ответа, но не дождалась, выключила с досадой плитку и пошла спать, в первую минуту сильно сожалея о своей решительности, но вскоре услышала похрапывание старика и успокоилась. Она не могла уснуть, лежала, слушая свиристение кузнечика, шуршание мыши в подполе; вскоре послышался шум за окном — закрапал дождичек, дождик усиливался и вот уж с нахлеста зачесал по окну. И дом наполнился нутряным сдержанным гудением. В другой бы раз Катя переживала капризы Ивана Николаевича, но сейчас об этом сразу забыла, погружаясь в воспоминания о нехорошем в доме Татьяны Петровны. Как было ужасно! И что самое ужасное, так это то, что все произошло при ребенке, который уж подавно ни при чем. А вдруг женщина вернется?

Катя до утра не могла заснуть, тревожась за старуху. Вскочила, еле забрезжил рассвет, спеша натянула кое-как платье, плащ, прихватила зонтик и под моросящим дождем, оскальзываясь, бросилась на Чапаевскую улицу. Она была уверена, что обязательно что-то случилось. Всю ночь сердце у нее так стучало, так стучало, нашептывая беду… Но в доме на Чапаевской тихо. Холодный воздух над домом прорезывала струйка дыма, вытекающая из массивной кирпичной трубы, в окнах был свет. Старушка не спала. Катя направилась обратно, гадая, почему ей было так нехорошо, так тревожно билось сердце. «Зачем все эти волнения?» — думала Катя. На центральной площади увидела автомашину, и ее словно кто по голове ударил — она вспомнила случившееся с нею, Юру и сразу решила: «Вот почему так было».

Дома Катя быстро приготовила есть, накормила овец, кур, голубей, бегая из дома в сарай и обратно, разбудила старика, чему тот, не привыкший к этому, очень удивился:

— Вставайте, дядь Ваня, кушать пора. Умрете с голоду.

— Я не буду, — буркнул старик в ответ и повернулся на другой бок.

— Ой, дядь Ваня, хватит. Воздухом ли будете питаться?

— А хоть бы.

— Ну, так глядите, на меня не серчайте вслед раз, а то я вам припомню сегодняшний разговор. Я вчерась штаны купила. Такой будете модный, хоть жени вас.

Старик с любопытством поглядел на Катю, подумал, помедлив, однако с печи слез, оглядел брюки со всех сторон, даже дунул на них, с трудом натянул на себя, презрительно при этом сморщившись.

— Готова цацка! — саркастически проговорив, выходя на середину, он развел руками. — Арестант! Гляди, перед тобой урка настоящая в цаце. Чего только не хватает, не знаю.

— Ну, так сейчас такие брюки модно, — еле сдерживала смех Катя.

— Ну, так… Раз так, тогда горшок на голову можно нацепить, — говорил старик, сохраняя саркастический тон. — Теперь видишь, век такой, раз модно, то можно. Видишь, теперь ноги у меня как у кавалериста буденновской армии. Гляди, карманы спереди есть и сзади, а маленьких кармашиков для часов карманных — нет их. Это тоже мода такая? А?! Мода такая?! Мода как погода, сегодня дожди, а завтра жары. Курам на смех! На по-смех! На, Катерина, эти брюки-дрюки, пускай их кто другой носит, а я на арестанта походить не спешу. Хватит. Отсидел я там и относил свое. Отдай этому цыгану, а не мне.

— Ой, вовсе не цыган! Ой, дядь Ваня, злой ты!

— А мне пусть хоть крокодил, лишь бы человек был. А он не человек, он выблюдок какой-то, — заводился старик, поспешно стягивая с себя брюки.

— Не будете носить? — спросила Катя, жалея уж, что поторопилась купить их.

— Не буду. Не турок я, чтобы кривоногий ходить и людям на посмех быть. Отдай своему цыгану. Пусть прикроется.

— Да не цыган он! — воскликнула Катя.

— А мне все равно.

— А что ж тогда попреками меня осыпаете! — Она бросила с силой брюки, которые подал ей старик, в угол и направилась на работу.

Небо низко провисало к земле, суматошно летели к югу, касаясь городских крыш провисающими брюшками, тяжелые тучи, и порывами налетал ветер, качая озябшие, облетевшие давно ветлы, тополя, носил в воздухе реденькие мокрые листочки, а над городом, закрывая временами горизонт, в каком-то феерическом танце, собираясь в небольшую тучу, а затем широко расстилаясь огромной сетью по горизонту, летали стаи грачей. Они мельтешили по небу, кричали, и в том, как они суматошно носились, кричали, было что-то дикое, нездешнее, становилось тревожнее на душе, и Кате хотелось бежать куда-то, избавиться от крика, от ветра, от голых, озябших тополей и ветел, мерзнущих на ветру. Она направилась к универмагу, потом в степь. Зачем? В степи было то же самое — низкое, торопящееся небо, грачи, плясавшие, видимо, свой ритуальный танец по уходящей навсегда осени, — для кого, может быть, первой, а для кого последней. Образуя огромную карусель, они неслись от земли к небу и обратно. В их танце было что-то пугающее и вместе с тем завораживающее.