Владимир Мирнев - Дом на Северной

Увидев Катю, дядя Ваня смутился, и впервые за два месяца спросил:

— Кто есть ты?

— Кушать хотите? — сказала Катя, подозрительно поглядывая на старика: ей показалось, что старик выпил.

— Катерина, кто эта женщина? — спросил Иван Николаевич, закрывая книгу, которую держал в руках.

Катя уже сто раз объясняла Ивану Николаевичу про старуху, и ей казалось, что после рассказанного даже пенек бы расстроился, но только не дядя Ваня.

В первое время, когда старушке стало лучше, она попыталась установить контакт со стариком, вышла к нему, хотела в чем-то услужить, но он так кольнул ее своими маленькими глазками, так резко, демонстративно отвернулся, что она собралась было уходить от Кати, на что, вероятно, и рассчитывал Иван Николаевич. Потом, когда ей стало совсем хорошо и она, пытаясь угодить сердитому старику, начала называть его по имени-отчеству, первый кусок и самый лучший класть тоже ему, старик смягчился. Дальше — больше. Ему понравилась она. Сготовленное Татьяной Петровной он находил вкуснее, лучше, аппетитнее. Кончилось тем, что Иван Николаевич с нетерпением ожидал возвращения Татьяны Петровны с работы, запретил ей возвращаться в свой дом. Но с ней он все же был строг, и она его боялась пуще всего. В присутствии Татьяны Петровны, вздрагивающей при каждом его слове, Иван Николаевич старался выдержать тон. Он стал еще степеннее, важнее, жаловался вслух на скудность и бедность людей вообще, а нынешнего поколения в частности, досадуя на невозможность изложить свои ученые воззрения лицу достойному, его понимающему и глубоко мыслящему. Он жаловался. И в своей жалости находил нечто унизительное, недостойное его.

— Татьяна Петровна, — часто говорил он, остановившись возле окна, пронзительно всматриваясь в снег, тихо и ровно ложившийся на землю, — вы человек простой, вам трудно понять меня, человека, проницательно мыслящего и скакнувшего из Москвы в этот край. В край, забытый богом, как говорится. Нет. Нет. Нет. Не отвечайте мне. Я все знаю, вижу, чувствую и понимаю. До всех оснований вижу. Я прожил долгую, таинственную жизнь, жизнь волшебника и философа. Вам сколько лет?

— Шестьдесят пять. А вам?

— Не перебивайте течение мысли! Я прожил долгую, трудную во всех отношениях жизнь. Заслужившим да воздаст жизнь. Я просидел, вернее, прожил, я не животное какое-нибудь, восемнадцать лет т а м. Я изучил жизнь во всей ее биологической плоти и красной крови. Я работник культурного фронта. Я знал, что такое производственные отношения и производительные силы, я, как вам известно, не мог не изучить камень нашей жизни и философию во всей ее тягчайшей основе. Вот откуда идет подобное в мое мировосприятие человека и гражданина. Я прочитал, как известно вам, столько книжек, что из них можно построить вот такой дом, в котором мы живем.

— За что вы т а м были? — осмелилась спросить Татьяна Петровна.

— За что там бывают! Гм. Нет. Нет. Нет. Вы не поймете. Ибо лучше не понять, чем понять ложно, — загадочно проговорил Иван Николаевич, оглянувшись на старуху. — Ибо жизнь лучше не знать, чем знать. Знание ибо не приведет к добру. Знающий да знающего не возлюбит, да ожесточится против его. В грехе твоем есть жизнь, в понятии истинном.

— Вот и у меня как получилось, — расчувствовалась старуха, вспомнила Олю и заплакала.

— Ищите и обретете, — сказал Иван Николаевич. — Ибо жизнь что есть? Искание — вот жизнь. Биологически. Вот жизнь моя продлилась долгая, да и не долгая такая она. Упаду я где-нибудь в канаве, как бездомный пес, отлетит душа моя, душа великого правдолюбца и честнолюбца Куркова!

Вошла Катя. Иван Николаевич сделал недовольный вид, напустил на себя еще больше важности.

— Катерина, собака, сидящая на сене, вредна. Курица, сидящая на яйцах, полезна. Диалектика жизни такова! В чем ее суть? Грибы, в лесу растущие, полезны, а на дороге — вредны. Солнце хорошо днем, а луна — ночью.

Катя рассмеялась. Иван Николаевич в последнее время все больше стал говорить что-нибудь подобное. Серьезность, с которой он это делал, смешила Катю. Она, принимаясь за уборку, с облегчением думала, что им троим теперь веселее и лучше, чем было раньше, когда жили порознь. Она ходила по дому, прислушиваясь к разговору Ивана Николаевича, вернее — к его монологу. Радость сменялась грустью, когда она вдруг начинала думать о себе, о Юре, о той щемящей безысходности, в которой очутилась. Раньше было невесело, но и сейчас нелегко, беременность давала о себе знать.

«Хорошо, — думала она, — вот я живу, учусь, работаю. Сегодня это будет, завтра, потом состарюсь, в старости своей найду утешение. Но я ведь не смогу, как Иван Николаевич, я же не могу и двух страниц в Библии прочитать, мне тошно, тоскливо от них. А Иван Николаевич смог всю ее одолеть, перенять оттуда интонацию и сейчас вести беседу в духе писаний Библии. В этом мы разные люди и жить одинаково не сможем».

И на нее навалилась тоска, от которой выть хотелось. «Господи, маменька моя родная! — шептала Катя, еле сдерживая слезы, подметая одновременно пол. — Да куда ушел, почему не возвращается Юра? Почему же он не придет, не посидит, не успокоит меня собою? Видимо, плохо ему, раз не приходит. Раз придет, потом два месяца не приходит. Лучше уж пусть вовсе не приходит…» И Катя чувствовала, как подкатывается комок к горлу, как он словно прокатывается через само сердце, и она явственно ощутила, замирая, стараясь сохранить, прочувствовать непонятную еще ей, рождающую боязнь жизнь. Что это за жизнь? Кате стало жарко от нового ощущения, она торопливо ушла в другую комнату и села. Вытерла слезы, на мгновение замерев, пытаясь еще раз почувствовать то, что почувствовала только что. Она замерла, уставилась в пол, как бы прощупывая себя внутренним зрением, задерживаясь то там, то сям, и то, что она «увидела», сказало: да, есть.

Она встала, не зная, плакать ли, радоваться ли. Потом присела на табуретку и беззвучно засмеялась. По щекам текли слезы, и она их слизывала языком.

Юра пришел через неделю. Снега стояли глубокие, ослепительно белые под яркой, полной луной, прямо с раннего вечера взбиравшейся на чистое, слегка подернутое изморозью небо. В центре Котелина гудели автомашины — это рядом с пекарней, которая находилась прямо за бывшим церковным садом, ныне совсем запущенным. По морозному воздуху была разлита чистая тишина, хрупкая, та, которая особенно бывает ощутима вдали от больших городов и заводов. Поэтому когда Юра по обыкновению резко дернул, широко распахивая всеми окоченевшими порами взвизгнувшую калитку, это сразу услышали в доме, правда, не придавая скрипу особого значения, так как соседка Коршунова имела привычку вечером забегать то за спичками, то за опарой, то просто зайти на вкусно пахнущий дымок, чтобы узнать, что же это соседи готовят. А угостят, так не обеднеют.