Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Уж верю.

— Ну, так, а чего, если веришь, ты про три месяца заговорила? Думаешь, легко ли тебя не видеть и не слыхать? Ух как нелегко мне бывает. Вот тебе святое мое слово.

— Не об этом я, Юра, и не волнуйся. Я тебе верю, — проговорила Катя, жалобно глядя на него, видя в нем настойчивость, неловкость, чувствуя это и в себе и не зная, решиться или промолчать, и в то же время ощущая в себе, как твердо толкает ее в груди сердце: говори-говори… «Как бы чего не подумал плохого, как бы не подумал, что я его сманиваю», — решила Катя.

— Совсем не об этом, Юра, я тебе говорю. Совсем не об этом…

— А об чем же? — Юра, склонившись над столом, перестал пить чай и пристально всматривался в Катино лицо. — Об чем?

— Ребенок будет, Юра, — сказала Катя, чувствуя, как наливаются глаза слезами. Она не выдержала и заплакала. Она хотела его тут же успокоить тем, что это ни к чему его не обязывает, это ее личное дело, а не его, но не могла. Вышло бы очень плаксиво.

Юра некоторое время глядел на Катю, не сводя с нее глаз, будто всматривался, видел ее всю, чувствовал каждую ее жилочку, но что-то не мог в ней понять.

— Нехорошо? — сказала она просто так, то ли спросила, и, запрокинув голову, посмотрела на него как бы свысока и уж заранее решив: будь что будет, все равно хорошо не будет.

— Нет, красавица, не нехорошо, — ответил степенно, но неожиданно твердо Юра и направился к окну, постоял некоторое время там и, повернувшись к ней, сказал: — Все.

— Что все?

— Это я не тебе, а себе, — ответил он, поглядев в окно на луну. — Кончено!

Луна стояла в небе чистая, белая, вокруг нее дрожал тонкий морозный круг, сотканный из тысяч разноцветных точек, нежно опутавших ее, но она светила ярко, густым своим зимним светом, и если смотреть на нее долго, то казалось, что она удаляется от земли, летит стремительно в космос. И в этом зримом, удивительном качестве луна выглядела особенно торжественной, блистательной и завораживающей. И почему-то казалось Юре, что пока светит луна вот так ярко, все будет хорошо. Он вздохнул и вернулся к столу.

— Пора, — посмотрел на Катю и улыбнулся ласково, все еще находясь под завораживающим действием луны. — Теперь как это мы с тобой встретились в жизни? Ты, как луна, смотришь на меня, святое мое слово. Шли-шли по свету — оп! — и встречаются. Живут не тужат два человека на разных, как говорится, меридианах, а потом сталкиваются случайно, и смотри, что у них получается!.. Как два шара — катятся, катятся, столкнулись шибко, отталкивается от них третий — это ребеночек.

Юра чему-то радостно хмыкнул, встал и больше не мог усидеть на месте, его неудержимо несло то к окну, то к двери, то к шкафу.

— Проводишь меня? — спросил он Катю.

Она сразу встала, направилась одеваться, все еще не выходя из оцепенения, в котором пребывала десять минут назад, когда сообщила Юре о беременности.

Печь уже не топилась, по дому гуляли острые струйки сквозняка; старушка, укутанная в вязаную шерстяную шаль, стояла подле печи, подставляя теплу то один бок, то другой, а с печи доносилось похрапывание, сонное бормотание. Старушка увидела вышедшего из Катиной комнаты Юру, зачем-то сняла с плеч шаль и села на табуретку и окончательно сконфузилась.

— Катенька, ты уходишь?

— Вернусь, Татьяна Петровна, скоро.

— До свидания. Огненный привет Ивану Храповицкому, — сказал Юра, натягивая пальто, нахлобучив шапку; и еще раз сказал: — Комсоставский привет!

— До свидания, — ответила старушка, торопя в мыслях Юру.

На улице Юра остановился, поджидая Катю, поглядел на луну. Белая луна всегда ему нравилась, потому что каждый раз наводила его на размышления о необходимости вечной жизни для человека. Мысли в нем при луне бродили глубокие, беспокойные, таинственные, он временами боялся этих мыслей и желал их одновременно. При луне в ясную, морозную пору он как-то сразу успокаивался, ощущая, как в нем подспудно точно живчики какие-то начинали шевелиться, тревожа осевшее на него спокойствие, таинственные чувства и мысли, о которых он даже не подозревал. Они, просачиваясь из каких-то тайников, не открытых еще, хотя временами и подозреваемых, каждый раз поражали неожиданным своим появлением. Луна светила, а он глядел на нее, восторгался ее яркостью, белизной, тем, что она ничуточки не изменилась, сколько он помнит. И каждый раз поражала его воображение. И эта луна проливала на землю такое обилие ненужного света, что было не по себе; свет был яркий, но бесполезный — это тоже его поражало.

— На луну глядишь? — прервала его мысли Катя.

— Да ну вот, светит, — отвечал, не отрываясь от луны, Юра, и сразу на душе стало легко. И он усмехнулся, ласково потрепал Катю по спине, и тому, что Катя не отстранилась, обрадовался и, обхватив ее своими ручищами, приподнял над землей.

— А ну, как волки? — спросила Катя.

— Какие волки? Из волк выйдет толк, — отвечал весело Юра. — Есть волки пострашнее. Если вот человек тебе не по душе, не можешь на него глядеть, тебе муторно от его, то это вот и будет волк. Тогда человек сам себе волк. А разве нет? Сделает сгоряча, а потом жизнь всю — как рыба на сковородке прыгает. Рыбе лучше, она раз-раз — и готова, а человек всю долгую жизнь прыгает. Нет, жить надо осторожно, с опаской, оглядываться надо…

— Рассудительный какой, — рассмеялась Катя.

— А вот такой. Вот у нас как вышло. Значит, что? Так надо. А раз надо, нечего дурака валять: решено. Правильно Говорю? Али как? Ты ведь умная, ты подсказывай.

— Ой, чего мне говорить, Юрий! Согласная я с тобой на все. С оглядкой хорошо, да вот где оглядку взять, если нету ее? Говорить мы умеем. Умеючи ли делаем — вот в чем вопрос. — Катя заговорила быстро, толком не понимая, что говорит, и, как обычно, стараясь избавиться побыстрее от назойливых мыслей. То, что говорил Юра, она принимала близко и все же видела, как трудно бывает делать так, как говорят, хотя сама привыкла поступать согласно сказанному.

Они вот так, разговаривая, вышли за городок. Насколько хватало глаз, стелилась белая под луной степь, и по целику, ровно и гладко укатанному ветрами, стлался лунный, мерцающий на чистом полотне снега, свет, и только там, ближе к совхозу, овальная полоска теней обложила степь, кое-где повернулись к ним сугробы, своею яркой белизною выделяясь на ровном снежном столе.

— Вот видишь, слева… — сказал Юра. — Видишь, дома выходят из Котелина? Вон третий — видишь? — это мой дом. Окна светят, видишь?

— Вижу. А говорил — живешь далеко.

— Там и живу.

— А кто тебя не пускал ко мне? — спросила Катя и открыто посмотрела ему в лицо, и от спокойного взгляда Юре стало совестно. Хотя совесть не давала возможности ему сказать обо всем, он виновато проговорил:

— Жена, дети.