Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Ты женат?! — воскликнула Катя, удивившись настолько, что от своих же слов поперхнулась, поплыло у нее в голове, хотя она и не ожидала ничего другого.

Юра молчал, тоскливо поморщился, поглядел на снег, понимая, что должен был сказать это ей давно. Да все боялся. Вдалеке по снежной равнине двигались желтенькие огоньки — это, видать, ехали автомашины в городок. Среди белого лунного света желтые огоньки казались так некстати, что он перестал за ними следить. Он еще что-то хотел сказать ей — о том, что жену не любил никогда и она его тоже, и когда говорил о волке, то имел в виду именно себя и никого другого. Но сказать об этом ему было трудно сейчас. Он полнился волнением, глядел вбок и молчал. Сказать? Но как? Скажет, — а она уйдет и больше ее не увидишь, потому что столько принес ей горя. Не простит. Молчание ее давило его. Он видел на снегу свою косую короткую тень, что-то в ней пытался разглядеть, понять, но тень шевелилась, когда он шевелился, повторяя его движения, замирала, когда он замирал, и он, боясь быть замеченным, скосился на Катю. Ее не было. Он резко повернулся. Только что она стояла. И услышал скрип Катиных шагов.

— Катя! — крикнул он, догоняя. — Катя, куда? — Он шагал рядом, боясь дотронуться до нее.

Катя молчала, его слова не доходили до нее. Обиды не было, она ждала этого, ожидала с самого начала. Так теперь казалось. И только не могла понять, почему именно с ней случилось? И все у нее не так, как у людей, и вот теперь, если б не было у него жены, она спокойно ждала бы ребенка, а Юра жил бы у них. Что же еще нужно? Ничего. Работа, учеба, жить дома, воспитывать ребенка. Сознание полноты счастья сделало бы вдвое сильнее ее, и она носила бы не стыдясь своего ребеночка, накупила бы заранее ему ползунков и всего необходимого, сколько всего в универмаге. Вон как теперь завертелось, то-то сердце болело, то-то все не по себе было.

— Катя, ты чего?

— Ничего. — Катя остановилась, заплакала и уж ни о чем не думала.

— Катенька ты моя, ну в чем я виноватый?

— Ни в чем.

— Разве ж я виноват, что тебе встрел на дороге своей? Ну, скажи мне. Я вот шел, шел по дороге своей жизни, гляжу — ты идешь по круглой земле, идешь навстречу, ты мне понравилась. И у меня ж ни жизни не было увсю жизнь, ни семьи, как полагается, вот святое слово… А ее-то я давно не любил. Вот помнишь, я о волке говорил, так то я о себе говорил. Вот тебе святое слово! Клянусь, хочешь, вот этой луной?! Чтоб она мне больше не светила, если я хоть слово соврал.

— Будешь брести по дороженьке своей, опять встретишь… — Катя старалась сдержать слезы, закусила до боли нижнюю губу.

— От любви любви не ищут, от людей к людям не бегают. — Юра старался заглянуть ей в лицо, но она отворачивалась, а он так настойчиво пытался это сделать, что Катя сдалась и подняла на него заплаканное лицо. — Катенька ты моя Зелененькая, если хоть раз побегут из твоих глаз слезинки, то хоть провалиться мне сквозь землю, святое слово я тебе, Катенька ты моя, говорю. Провалиться мне, стать прахом. Пошли, я тебе домой провожу.

— Ну, и что мы будем делать? — спросила Катя сухо. Это было так деловито, сухо, что Юра удивился перемене, ее спокойному тону. Эти сухие, совсем спокойные слова не спрашивали, а скорее относились не к Юре, а к Кате. Юра посмотрел на нее, ответа не нашел, понял, что ответ не нужен, и только пожал плечами.

— Не провожай меня. Я сама. До свидания.

— Катя! Я хотел ответить! Катя, чур только! — говорил он громко вслед. — Не вздумай, Катя! Я приду скоро. Я решился. Все!

Катя не оглянулась. Она вбежала в сени, захлопнула дверь, постояла, чтобы отдышаться, и вошла в комнату, все оглядываясь, прислушиваясь, ожидая, что вот-вот за ней войдет Юра.

Старушка сидела у печи и дремала, на коленях мурлыкала кошка. Катя направилась сразу к себе. Разобрала постель, села, собираясь с мыслями; тут вошла старушка, присела на табуретку и жалобно поглядела на Катю.

— Теть Таня, почему не спите? — спросила она. — Ой, спать давно пора. Я засиделась.

— А и чего он тут заговаривает, миленькая? — спросила старушка. — Мал ростом супротив-то.

— Был бы человек.

— Твоя правда, милая, твоя. А с чего я его раньше-то не видывала? Разве не приходил?

— Не приходил, в последнее время, теть Таня. Ой, теть Таня, не говорите, — сказала Катя полушепотом. — Ой, теть Таня, садись вот сюда рядом, на кровать. Ну чего на меня так смотреть?

— Шибко, милая, любишь его, — старушка сокрушенно покачала головой.

— С чего взяла?

— Було видать, как толичка он пришел к нам. Как бы не так — не приметила бы, милая.

— Теть Таня, садись. Теть Таня, хужей у меня… У меня.

— У тебя? — раскрыла рот от удивления старушка, испуганно поглядела на Катин живот. — Когда? А он?

— Знает.

— Слава богу, — перекрестилась испуганно Татьяна Петровна, все сразу поняв и обо всем догадавшись и просияв оттого, что он знает, доволен, даже рад случившемуся. Старушка обо всем догадалась, хотя Катя еще ничего не сказала.

— Теть Таня, он женат. — Катя уткнулась старушке в грудь и заплакала.

— Господи, святой мучитель… — только и произнесла старушка, поглаживая Катю по ребристой спине. Она решила, что наступило плохое время для Кати, и заплакала тонко, с подвывом, сдерживая себя, тут же вспомнила тот день, когда объявилась Олина мать, все печальные свои дни, еще что-то забытое, но оставившее вместе со всем одну неясную, глухую тоску, словно зазубринку на сердце, которая не давала покоя, и залилась слезами, жалея Катю, себя, всех людей, хлебнувших горя. И уж хотелось ей выть просто, выть от своего же плача.

Они не заметили, увлекшись своим горем, как на пороге появился Иван Николаевич — в одном исподнем, с запутанной, взъерошенной бородкой, злые глаза его глядели сердито и недовольно. Он молчал, старался понять, почему они вдруг плачут, терпеливо ждал. Увидев его, старушка вмиг вытерла глаза и встала, оправляя сбившееся платье.

— Плачем? — Старик не моргая смотрел на старушку, поджав одну ногу, точно старый петух на шесте; вся его щупленькая фигурка задавала именно этот вопрос. — Все о том плачем? О несчастье?

— Откуда, Иван Николаевич, милый, вы узнали об ём? — спросила удивленно старушка, поглядела на Катю, пожала плечами, перевела взгляд опять на старика.

Катя сразу поняла хитрый маневр старика, перестала плакать и спокойно, как бы давая понять, что все отплакано, сказала:

— Дядь Ваня, идите спать, на пушку не берите. Мы плакали о прежнем, так что не выведывайте. Ой, любопытства девать некуда! Любопытство не порок, а простое свинство. Идите спать. А ты, теть Таня, марш спать тоже! И я спать. Все — спать! Чего вздумали ночью реветь, — попыталась рассмеяться Катя, но вместо улыбки появилась на лице жалкая гримаса. — Хорошо, теть Таня, что вы у нас, а то и поплакать не с кем. Ой, что б я делала одна, не представляю!