Владимир Мирнев - Дом на Северной

В комнату на цыпочках вошла старушка, за ней появилась плешивая голова Деряблова. Шапку он держал в руке; в вечном романовском полушубке, в здоровенных чесанках, одетых в калоши, из которых во все стороны торчала солома, старик сгорбленно, красный с мороза, стоял в дверях, потягивая простуженным носом и ворочая длинной шеей.

— Катя, твой? — сказал старик, разжал кулак и показал кошелек. — Твой?

— Где ж ты, дедушка Федотыч, нашел? Тут и денег-то не миллион. Ой, никогда не терпела кошельки, деньги и не теряла их. А тут потеряла. Садитесь чай пить. Всю ночь на морозе просидеть не сладко.

— От чая не откажусь. Посидеть можно, еще засветло, никто не украдет картошку. А мне говорит Моргун: «Федотыч, ты не терял кошелек? Там денег тыща». Отвечаю, а сам думаю: куда он клонит? Неспроста завел разговор. «А кто ж?» — спрашиваю, а сам думаю крепко: «Кто?» — «А вот, — говорит, — правда», — показывает кошелек. «Точно, — думаю, — она, Зеленая», — смотрю в его и вижу — денег в ём одна медь. Эх, думаю, вон почему, а так бы не отдал. А тут политика взыграла показать такой форс. Моргунчук, он, съешь его кобелина, голова, палец в рот не клади.

— Да вы, ой, забыла сказать, полушубок снимите, жарко.

Катя помогла старику снять полушубок. Старик поворачивался медленно, разглядывал убранство дома, все примечая, сравнивая со своим домом и причмокивая языком. Распутал длинный шарф на тонкой шее, снял душегрейку из овчины, точно такую же, какую Катя в свое время купила дяде Ване.

Дверь распахнулась, на пороге появился Иван Николаевич, сухо поздоровался с Дерябловым, пробормотал какие-то обвинения в адрес Татьяны Петровны и Кати, переобулся в другие валенки и сел к печи.

— Гостя принимаешь? — спросил у Кати, постреливая колючими глазами по сторонам. — Раньше лучший угол отводили гостю, а сейчас рюмку махонькой не поднесут.

— Не надобно, — отвечал смущенный таким поворотом Деряблов, вежливо высморкался в полу пиджака. — На службе мы. Дело суровое — мороз. Сорок цельных стоит градусов.

— Ой, так и ведь выпить чего у нас найдется? — обратилась Катя к Татьяне Петровне, испуганно уставившейся на Ивана Николаевича.

Не успела Катя сказать, как та тут же кинулась к горке и вытащила из дальнего угла четушку, подала Кате. И стало всем ясно, что нужно пройти теперь в Катину комнату и сесть за стол, что и было сделано. Деряблов чинно поздоровался с не менее чинно подавшим руку Юрой, сел рядом и сразу спросил, а где он такие сапоги купил. Юра, сильно переживавший, что не дали закончить разговор, сразу не ответил. А когда Деряблов вторично спросил, ответил коротко:

— Трофейные.

— Воевали с немцами? — удивленно поинтересовался Деряблов, подмигивая Ивану Николаевичу: мол, видишь, какой человек — воевал!

— Нет, не с немцами, — ответил Юра. — С фашистами.

— Трофейные, значит? — переспросил Деряблов, дотрагиваясь до голенища сапога.

— Заходим в город один, Дрезден, а там фабрика работает, движется конвейер, а на ём сапоги стоят, только офицерские и яловые. Бери по праву победителей — не хочу. Взял себе пару, отцу пару. Фабрика, говорят, до сих пор работает, а по конвейеру сапоги до сих пор шпарят.

— А мой Степа тридцатого июня сорок четвертого года погиб смертью храбрых, — проговорил старик Деряблов, вытер повлажневшие глаза, помолчал, поглядел на Ивана Николаевича, на Катю, расставлявшую тарелки с огурцами, луком и капустой, посмотрел жалуясь, с мольбой. Сидевшие за столом промолчали. И оттого, что все промолчали, старику стало легче, облегченно вздохнул. — Нам с Иваном Николаевичем, старикам, не пришлось повоевать. В первой-от мировой в крестах ходил, а нынче без волос. Кресты блестели, а нынче лысина моя. Старики мы, а что со старика возьмешь? Нуль, как говорил, помнишь, Катя, Гаршиков. Я ему черта лысого в жены прочил. Учится нынче. Ученый будет, съешь его собака. Он все о столкновении миров, о мировой трещине твердил. Пойдет по этой части. Помнишь, Катя?

Иван Николаевич подождал, пока разлили по стаканам водку, и спросил у Деряблова:

— Как вот ты, Федот, понимаешь войну? В центральном значении. Лучше плохой мир, чем война? Конечно. Нет. Нет. Нет. Конечно, так. Но вот ты не участвовал, а я участвовал в особом, так сказать, смысле и понимании таинственном. В противоестественном естестве, так сказать, участвовал. В твоем понимании, что такое война? Каждый, так сказать, имеет свое понятие. Я, как работник культурного фронта, так сказать, его лучшей части, имею свои понятия в этом явлении.

— Война есть война, кто кого убьет, — ответил Деряблов, поглядывая на Юру и будучи сражен необыкновенными словами Ивана Николаевича: — Само собой, война есть безобразие…

— Но… — начал Юра.

На него махнул рукой Иван Николаевич, презрительно отмахнулся: мол, не ввязывайся, не твоего ума дело.

Юра поглядел на Катю и стерпел, хотя все в нем подалось вперед, он готов был дать бой старику.

— А был такой человек, — продолжал прежним голосом Иван Николаевич, оглядывая всех за столом, но дольше всего задерживаясь на Юре. — Был. Умный. Проницательный. Ума палата. Ему на недосягаемую высоту памятник поставить. Поставят. Работник культурного передового фронта! Он жил восемнадцать лет т а м… — Иван Николаевич показал пальцем вверх, посмотрел туда, и все посмотрели. — И вот этот мудрейший из мудрецов не терял времени даром, изучал жизнь во всех ее четырех измерениях. Высочайший, так сказать, человек был, с глубочайшим миропониманием, изучал жизнь во всей плоти и, так сказать, ее красной крови. Нет. Нет. Нет. Это трудно передать о таком, так сказать, человеке. Производственные отношения и особенно производительные силы — это выше всякого вашего миропонимания, прочего такого и особенного. А он изучал производственные отношения, производительные силы, многое другое, что не поддается обычному явлению. Он смотрел на звезды, а думал о производительных силах, смотрел на землю, а думал о звездах, он ходил и думал, а в душе делал всякие умственные упражнения, а люди его презирали, не понимали, кто он такой, почему ему уготована роль высокая. И вот жил этот человек, жил восемнадцать лет т а м, познавал движения звезд и судеб людских, войны и мира, однажды остановился и сказал: «Стоп! За дело». А шла война. Война! Он думал о войне, так сказать, суть ее прощупывал, чтобы, так сказать, из своего положения исходя, нанести смертельный удар. А было это среди лесов, а они т а м делали рукавицы с тремя пальцами для солдат и воинов. И вот он однажды взял материал рукавицы и думает… Он долго думал. Все думают, почему он думает? А он вот так склонился над рукавицей и думает. И так он продумал три дня на работе и три ночи, лежал, но не спал, а думал. А потом обрезал с себя космы длинные, утеплил ими указательный палец рукавицы. Так что он даже толстый стал. И отдал. Попала рукавица на фронт. И вот сидят в окопах солдатики. Мороз, снег, огонь разводить нельзя: враги. Окоченели все. И вдруг дозорный кричит: «Враги!» Все вскочили, а это было… Нет. Нет. Нет. Не вру. Под Москвой было. Под ее самым боком столичным. Вскочили солдатики, хвать ружья, пулеметы, пушки. А руки у них-то окоченели, стрелять оне не могут. И только у пулеметчика, у одного только, когда он увидел несметные полчища врагов, руки были в тепле. Он застрочил. И положил много врагов. И враг не прошел. И потом думают командиры, что ж такое, почему у всех руки окоченели, ведь враг взял бы Москву, и все, а у пулеметчика — нет. А враг собрался прямым ходом в Москву. Осмотрели рукавицы пулеметчика. И что-то в них твердое в пальце нашли, распороли. А там волосы мои. Вот, думают, что спасло нас — волос и мудрость человека. И вот кого надо к Герою представить. Все так подумали, одновременно причем. Тыщу человек было, а подумали все именно так и одновременно. Вот что такое война, люди. Может драться сто миллионов людей, а спасти может один, решает конец один.