Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Ну вот, я им пишу как-то. Нет. Нет. Нет. Не обычное письмо. Целый год сочинял это письмо. Это такое письмо! Я его храню. Копию. Древнеримский император позавидует письму моему. Уму его, красноречию. «Не подумайте, что отец, — пишу, — ворюга несчастный. Говорите людям правду истинную, что его одурили, а он сам никогда из банка, где работал, миллион не брал. Случай виноватый. Добейтесь, мол, сыновья, чтобы его не как урку какую содержали, а как человека с высокими понятиями совести, справедливости, а по уму, то есть как работника культурного фронта». Я и тогда уж жил неплохо, но думаю — кашу маслом никто не портил. Лишнее слово не помешает. Слово и есть слово. Обходится дешево, да стоит дорого. Я много думал в то время над значением слова. И у меня свое правильное, очень даже в наше время свое на этот счет мнение. И вот я им это написал…

— А дальше-то чего? Подождите, дядь Ваня, я воды напьюсь. — Катя побежала напиться воды, вернулась, запыхавшись, вся, бухнулась на кровать. — Ой, дядь Ваня, скоко вы пережили, бедненький! А чего ж молчали? Все молчали. А дальше чего?

— Нет. Нет. Нет. Ничего не подумайте. Я им написал. И это было мое слово на сорока листах. Второе Евангелие от Иоанна, то бишь русского Ивана. Всю мудрость человеческую вложил в него. А мудрость велика, так велика, что нельзя объять необъятного. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Это было письмо! Я его тридцать три раза переписал, вложил столько мудрых мыслей, которых хватит всем людям ровно на век наш двадцатый и всем будущим людям на Луне, Марсе и Венере. На век целый! Среди них были, как знать, изумруды и брильянты, сапфиры и алмазы, жемчуг и кораллы, рубин и яшма, бирюза и агат и многие драгоценные слова. Но ни одного не драгоценного! Это были драгоценные мысли, плоды горького ночного бдения при тусклом свете желтого ночника в сонном бараке, когда все спали, каждый звук человека рождал во мне новые мысли. И вот ответы. «Если ты, отец, не сошел с ума, то честно неси свой крест. Не надо строить махинации с деньгами, с миллионом снова и позорить имя. Свое опозорил, а наше не тронь». Вот как! Я думал о них, грезил ночами, думал, что письмо их вразумит, а они… «Не толкай своих сыновей на преступление, забудь прежнее, начинай заново, нормальную теперь жизнь… Ты мать сгубил своими финансовыми подвигами и любовью к золоту…» Вот так! Благодарность отцу любящему, кровно связанному всеми жилками своего любящего сердца с ними. Я там понял, что нет, оказывается, у меня семьи, сыновей. Я один, как инок, в пустыне человеческой иду по жизни, бреду. Но я им не простил. Нет. Нет. Нет. Не прощу!

— Дядь Ваня…

— Катерина! Мое сердце бьется наискосяк! Не как у обычного смертного. Я прожил долгую жизнь… Нет. Нет. Нет. Я отомщу! Я не могу простить… Если б не мои сыновья, простил, а своим, в которых моя кровь течет, не могу!

— Дядь Ваня, ужас какой! Сыновья-то родные, разве можно? Что вы говорите!

— Все, Катерина, можно. А раз такое дело — и подавно. Я оделся и пойду пешком. Пойду, упаду в канаву, пусть меня заметет, а потом весною размоет мои косточки вода и понесет удобрять поля. И я им отомщу, я им не прощу. — Иван Николаевич вытер слезы, постоял подле стола, поглядел на женщин и медленно направился к выходу.

— Дядь Ваня, — тихо прошептала Катя, боясь после всего услышанного говорить громко, — это жестоко. Ой, вы жестокий человек, дядь Ваня! Что ж это такое — не простить родное дитя? Отродясь такого не было в русском человеке. Так нельзя, чтоб совсем ужесточиться. Всего живем-то один только век, и тот неполный, а вы так будто на тыщу лет замахнулись прожить, век-то один — дунул — пфф! — нет его. Нужно торопиться всех простить на свете, всех-всех отблагодарить, а то ведь не успеешь, чтоб с чистой совестью уйти, откуда пришел. А разве можно умереть и не простить? Себе не прощай, а другому — уж надо отвязать себя от них, чтоб и они тебе простили. Дядь Ваня, миленький, сделай ради меня, ради Татьяны Петровны такое дело. Мы ж все люди пришли…

— Нет. Нет. Нет. Для меня нет точек. Нет. Нет. Нет. Для меня нет точек в жизни. Нет. Поняла? От и до — нет! Я не пришел и ушел. Нет!

— Но жестокость — ой! — самая страшная точка! — воскликнула Катя.

— Катенька, миленькая моя, правда! — подхватила старуха.

— Двенадцать лет и зим не прощал, а теперь пойду, паду к ногам сыновей-кровопийцев, и буду — отец у ног приблудных сыновей! Хороша картина будет. Горько… Но пойду, раз ты хочешь. Пойду. Нет. Нет. Нет. Я прожил долгую жизнь, я Библию тридцать три раза прочитал.

Старик повернулся и быстро вышел. Катя бросилась за ним, догнала уже в сенях, остановила, попыталась его вернуть, но старик против обыкновения уперся.

— Скажи, Катерина… — спросил он, — этот каторжник, который убил человека, не придет больше?

— Дядь Ваня, он никогда не сидел, он пошутил. Ой, дурак он!

— А он своими глазами глядит так, будто все понимает. Выйдешь за него — я осиротею. Не люблю я его очень.

— За что?

— Сразу не понравился. Сразу на дом так смотрел, зацепиться за тебя хотел. Прощай, Катерина.

Старик хлопнул дверью. Катя оделась, выскочила во двор, за ней побежала старуха. Ивана Николаевича в сарае и вокруг не было. Кромешная темнота стояла на улице, ничего нельзя было увидеть. Метель забивала дыхание, и Кате, метавшейся по двору в поисках старика, казалось, что она попала в сумет мягкого снега, из которого нельзя выбраться. Старик словно сгинул. Она металась туда и сюда, плакала от бессилия, уже не зная, что и делать, наконец догадалась выбежать со двора. Возле забора, сев на корточки и повернувшись спиной к ветру, сидел Иван Николаевич. Катя приподняла его на ноги, пытаясь увести в дом, но он плакал, говорил, что хочет умереть под забором. С превеликим трудом и с помощью Татьяны Петровны привела Катя упирающегося старика в дом.

Разыгравшаяся к вечеру в тот день метель не стихла, а загуляла на второй день с такой первобытной, необузданной силой, что дома в Котелине, вообще крепко стоявшие, прочно рубленные в этих местах известными мастерами своего дела, прославленные далеко окрест, заскрипели, закряхтели от сильного напора. Метель примеривалась, прикидывала свои силы в первый день, прокладывала пути снежными завалами во второй, а затем, когда замела все овраги, сараи, небольшие домишки, гаражи частников, поленницы, небольшие окраинные домики, накатала себе дорогу — разгулялась вольготно и широко. Судорожно гудели телефонные провода, неся тревожную весть из деревень и сел, по городам и весям, по колхозам и совхозам. Обрывались от обвального напора снега электропровода; то и дело гас свет, заставляя дежурную бригаду электриков, не смыкая глаз, трудиться день и ночь. Несколько бульдозеров весь день расчищали центральную площадь перед райкомом и исполкомом, расчищали с интервалами в два часа, прокладывали дорогу по заметенным улицам. Один бульдозер крутился на овощной базе, где работала Катя, мял гусеницами снег, скреб ножом по мерзлой земле, счищая заносы, наворачивал вороха снега. Но через час все нужно было начинать заново.