Владимир Мирнев - Дом на Северной

Попрятались воробьи и вороны, исчезли синицы, точно сгинули в степях. Попряталось все живое. Только иногда в навороченных кучах снега пробегавшие на работу или домой с работы люди замечали закоченевший трупик воробья. И горестно вздыхали, ругали погоду. Да в коротких паузах между неистовством метели, когда думалось, вот-вот стихнет разбой, тревожный воздух раздирался карканьем проголодавшейся вороны, мелькнувшей на низком небе.

Так продолжалось два месяца. На Новый год в Котелине впервые за многие годы не привезли елки. Только в двух из четырех школ новогодние празднества были с елкой. А метель гудела, казалось, радуясь этому, и изрядно надоела людям, которые, как великого праздника, ждали обычных, нормальных дней; оживало в людях, когда они глядели на глубокие, непролазные снега, извечное чувство русского человека, хлебопашца, заставлявшее его вместе с досадой выявлять чувство тайной гордости за природу, сумевшую наворотить столько снега, что никакие бульдозеры не смогут убрать, — приберечь бы это добро к весне! В томительном ожидании конца чувствовалась радость предстоящего, когда обилие снега обернется обильным половодьем, а следовательно, хорошими всходами, тяжелым колосом. Зрели все ближе к весне в людях нетерпеливые чувства предстоящей работы.

Катя измоталась за последние деньки. С утра, еще в потемках, когда сквозь обмерзшие окна проницал в дом нарождающийся день, она уж носилась из сеней в дом, готовя есть, откапывала занесенный с верхом сарай, чтобы накормить овец, кур и гусыню. Иван Николаевич, сказавшись больным, точно сыч, сутки напролет коротал на печи время. Втайне он думал, что если выживет в это смутное в природе время, то и дальше будет жить, ни с кем не разговаривал, глядел в пол, хлебая горячие щи, охал, причитал про себя, и в его сумрачном лице было что-то злое и жалкое. С дежурства Татьяна Петровна приходила к обеду, принималась за дело, жалея Катю, избегала оставаться наедине с Иваном Николаевичем и все ждала весну, рассуждая об этом вслух, когда ночи будут короткие, а дни теплые и долгие.

На базе Кате приходилось тоже нелегко. Лыкова давно ушла работать в универмаг продавцом, а Марька Репина, простудившись, с месяц лежала в больнице с воспалением легких. То и дело приходилось отгружать картошку, капусту и лук. Огурцы и помидоры месяц назад кончились. Женщины сами таскали мешки, жаловались на тяжесть, опасаясь последствий. Моргунчук только криком помогал, не притрагиваясь, однако, к тяжелой ноше.

— На санках, на санках! — кричал он Кате, тащившей куль с картошкой. — Не надрывайся! Зима не завтра оборвется. Экономьте силы! Картошка не утром вырастет. В Союзе двести с лишним миллионов народу, если каждому по одной картофелине в день, вон сколько!

К концу февраля поползли слухи, что в соседнем районе, на север от Котелинского, метель сдала, а спустя неделю утром жители райцентра впервые увидели солнце, лохмато повисшее на низком небе, гуртами облаков бегущему к югу. Солнце выглянуло, точно изумляясь проделанной метелью работе, посмотрело на снежную равнину и задумалось. Катя в это время отгребала от сарая снег, увидела солнце и присела на снег. Солнце совсем не грело, но Катя запарилась от работы, и ей показалось, что солнце греет.

Вскоре Катя расчистила снег, отворила дверь, вбежала весело в сарай и закричала:

— Ой, миленькие мои, солнце!

В сарае было тепло, возле овцы лежал черный комочек, еще мокренький. Катя нагнулась над ним и обмерла: на соломе лежал крохотный ягненок, от него курчавился парок. Овца, крупная комолая матка, тревожно наблюдала за Катей, выставив торчком уши, переступая ногами.

Катя взяла ягненочка на руки, опустилась рядом с овцой. Ягненок мелко-мелко дрожал, вырывался. «Весна, уж весна», — подумала Катя, стягивая с головы платок, чтобы закутать ягненка.

— Сиди, сиди, маненький, — шептала она, наполняясь прямо-таки умилением.

Вторая овца, ярочка, пыталась подойти к ягненку, но матка поддала ей в бок, и после этого, воинственно встряхивая головой, делая угрожающие выпады к ярочке, ходила вокруг Кати, жалобно блеяла, а ягненочек смотрел черными глазами на Катю и вздрагивал.

В доме Катя опустила ягненка подле печи, не раздеваясь села на табуретку, и глядела-глядела на курчавенький комочек, закрывший от усталости глаза.

— Дядь Ваня, гляди, ягненок, — сказала Катя. — Гляди, дышит!

— Всякая тварь, Катерина, дышит. И да не дышит, как знать, не живет, — со значением отвечал Иван Николаевич; с печи все-таки спустился, надел телогрейку, прислонившись к теплому боку печи, посмотрел на ягненка.

Вдруг ягненок забеспокоился, двинулся вперед головой, коснулся мордочкой пола и встал на задние ножки; покачиваясь, вихляя от слабости задом, укрепился на передних, которые то и дело подгибались, и тут он стрельнул доселе безнадежно висевшим хвостиком, выпрямил и весело замотал им. А вот и заблеял, сыпанув по полу шариками овечьего помета: «Бэ-кэ-кэ-кэ-э-э-э!»

— Ишь, живая тварь. Все понимает. Без ума, а понимает, — довольно глядел на ягненка старик. — Агнец! Вот уж воистину агнец! Жить хочет, живая тварь.

— Ой, дядь Ваня, кто ж не хочет! — Катя взяла ягненка на руки, присела с ним на корточки, опустила его на пол, и ей стало неловко: уж не помещался между коленями живот ее, пришлось раскорячить ноги, но сидеть стало неудобно вовсе. Она встала, засобиралась на работу.

Как ни смешон был ягненок, как ни ничтожен этот тепленький комочек, в сущности только начавший жизнь, но в Кате он пробудил какие-то еще неясные чувства к собственному ребенку, видимо такому же маленькому и беспомощному. Она брела на работу, глядела по сторонам, а мысли ее уносились в неопределенное время; будет и у нее, как вот у людей, как, возможно, у овечки, такой же маленький, беспомощный, но ее ребеночек. Катя боялась даже загадывать о ребенке, так ей захотелось как можно скорее иметь его, а уж об остальном — будь что будет.

Дни летели быстро. Кате все казалось, вот-вот найдется выход из создавшегося положения, и она то собиралась в первое время лечь в больницу и избавиться от предстоящего позора, то ей становилось мучительно, что она могла даже подумать об этом, и спрашивала Юру:

— Как быть мне? Ой, позора скоро ведь не обберешься! Позор-то, позор!.. Вот я уж подтягиваю живот резинками, а оно, брюхо, уж не слушается меня. Он растет, своего требует. Смотри, у меня аппетит, прям ем и ем.

— Досадуешь, Зелененькая? — спрашивал Юра. Он в последнее время больше молчал.

— Ой, ты так спокоен, точно рад! Досадуешь! Ой, кто б мог на моем месте не досадовать? Хотела б я того видеть.

— А он пусть растет, — отвечал Юра. — Земля как мать родная, все на ей растет. Пусть себе растет. Хуже не будет. Не мешай, радоваться будешь потом. Нас-то жизнь скосит не через сто лет, а травка молодая на ей ростки даст.