Владимир Мирнев - Дом на Северной

Юра не ответил. Они остановились возле Катиного двора, и Катя, чувствуя, что еще не прошла боль в сердце, попрощалась. В сенях, закрывая дверь, обернулась и увидела его, понуро глядевшего ей вслед. В своей комнате Катя, испытывая смутное беспокойство за сухость с Юрой, подошла к окну, но Юры уже не было. Долго она не могла простить себе. И не могла понять себя. Почему она такая?

Осторожно, стараясь не шуметь, разделась и, шмыгнув под одеяло, замерла. Ноющая боль разлилась по животу, — видать, переела на свадьбе. Катя, выбрав удобное положение, склонившись на левый бок, замерла. Лежала, прислушиваясь к себе. Чуть сильнее обычного стучало сердце, да потягивало в животе, и от этой тянущей боли — вот словно кто ухватился ручками, так она представляла зарождение боли, — и тянет, тянет. Становилось мучительно-приятно от боли, казалось, кто-то живой тянет, и она улыбалась, забыв все на свете. В ней бьется, это ясно чувствуется, бьется жизнь. Каждая ее жилка трудится не только на нее, но и на другую жизнь. Она задрала рубашку на грудь, раскрылась вся из-под одеяла и, осторожно касаясь, провела пальцами по животу, замирая через каждую секунду, словно вот-вот нащупает рукой ту, еще непонятную, тайную жизнь. Глядя на свое голое тело, Катя почувствовала, что себе уж не принадлежит, в этом теле кто-то живет, распоряжается ею. Ей стало неприятно, она пошевелила пальцами ног, чтобы убедиться в обратном, что все принадлежит ей и только ей, но и в то же время эта мысль холодком прошлась по ней, рождая на мгновение неприязнь к тому, кто хочет завладеть ее жизнью. Но именно сейчас она ощутила, несмотря ни на что, свою силу, красоту ощутила, как подчиняется ей каждая жилочка, каждый мускул. Нет, она — это она принадлежит себе, но и еще ребеночку. А разве плохо?

Чего только не приходится думать… Катя укрылась с головой, набирая под одеяло тепла, довольно улыбаясь своим мыслям.

Несколько дней носила в себе она то радостное чувство, которое так неожиданно пришло к ней в тот вечер, когда Юра, хмурый и недовольный, брел прочь от Катиного дома, подозревая за Катей какие-то скрытые помыслы. Но Катя все это время много ела, больше обычного, работать могла не уставая с утра до вечера, добродушие ко всякому человеку не покидало ее.

Иван Николаевич не преминул воспользоваться обстоятельствами, заставлял Катю готовить чуть не каждый день пельмени, очень полюбившиеся ему, снова вошел мало-помалу в свою прежнюю роль, покрикивал на женщин, получая от этого большое удовольствие, черпая из создавшегося положения новые порции энергии для своей жизни. Уехать он никуда не уехал, теперь и вовсе никуда не собирался, однако ловчее прежнего используя для этого гибкую пружину своего извилистого опыта. В лабиринте тонких хитросплетений он чувствовал себя как за каменной стеной.

Татьяна Петровна, посвященная в Катины дела, относилась к ней как к страдалице, мученице, многого, однако, не понимая. Ее удивляло, например, что Катя может весело петь, рано вставать, смеяться, аппетитно кушать. В этом она находила нечто для себя необъяснимое, подразумевая под Катиными выходками натяжку, сверхъестественное напряжение своих нерастраченных сил. И помогала ей, как только могла, всякий раз с состраданием, со слезами на глазах глядела на нее.

— Катя, — спросила как-то она, — ну чего ты улыбаисся?

— Как чего?

— Вон, говорят, ныне-то, милая, разрешают… Вон Машка Стрыгина, бают, ее тоже случай попутал, исделала. Разве устерпишься! Ну, в больнице-то ослобонили…

— Ой, теть Таня, раньше не вразумилась пойти на такое дело, а уж нынче-то поздно. Шестой месяц. Шутка ли! Человек уж он. С ребенком-то, однако, лучше, теть Таня. Пока меня любит опять же.

— Господи, миленькая моя! — Старушка зарыдала и бросилась к Кате, обхватила ее ноги и запричитала. — Прости меня, дурную и старую, ни в чем не помню себя. Господи, совсем старуха ума лишилась, как Оленьку забра-али! Прости меня, грешную, винова-атая я перед то-бо-ою!..

— Ой, ну да в чем виноваты? — спросила Катя. — Вовсе ни в чем. Такая уж наша бабья доля быть. Куда денешься, сиди и гляди, как брюхо набухает. Набухнет, и уйдет баба от своего мужика к своему ребеночку, тоже властителю. Всю жизнь мы служим — то мужику, то ребенку, а еще говорят — равноправие у мужчин и женщин. Какое уж равноправие! Мужик-то все одно рожать не смеет, не будет он. Ой, заставлять его никто не будет. Мужика бабой не сделаешь, а бабу мужиком.

— Дело женское. Мужикам не ведать о бабах никогда до последнего. Не смогут. Бог сделал такое.

— Ой, теть Таня, истинный бог, так оно и есть, — воодушевилась Катя, тут же вспомнила Юру, молча ушедшего в последний раз от нее. На следующий день он уехал, так и не придя, сколько Катя ни ждала, проститься. — Теть Таня, а чежало сами-то носили?

— Катенька, миленькая, нету. Совсем нету было тяжести, — развела руками старушка. — Вот ношу, а сама ить думаю: сроки поджимают, а чего не видать, не слыхать, пузом не чувствую. Душою, умом чувствую, а пузом нет. А потом мой-то уехал кудай-то, в одну этую ночь принесла я мальчугана. Дома никого не было. Едва встала, ноги-то насилу понесла, воды нагрела… Ну, и едва-едва… Он приехал, а у него вот сын. Вот как надо — любить будет боле там, где мене горе. Малы дети — мало горе, а большие дети — большое и горе. Вот Ванечка мой вырос… Для войны, вышло, я его так легко носила. Для войны и Митечку носила. А Оленька моя надежда к старости. Хоть раз ее увидеть, бедненькую, хоть бы перед смертью. Оё-ёй, родимочка моя, а да куда ж дела-ась ты-и? Я ж ее поила, от себя отрыва-а-аючи, я ж ее кормила с ложечки-и!.. Она ж моя родненькая-а!..

Пришедший с улицы Иван Николаевич заглянул к ним, шумно потянул в себя воздух, громко спросил, махнув на них шапкой:

— Что плачешь? Что, хоронить меня собрались? Рано еще. Вот подожди, век наш не кончился.

Старушка сразу замолчала, а Катя, скосившись глазами, глянула на старика, считая почему-то, что тот шутит, но по лицу поняла: он не шутит. Катя повернулась к нему и — бог ты мой! — испугалась: так жестоко вызывающим было его лицо; словно хищник, держал перед собой растопыренные пальцы, так он смотрел, таким она его никогда не видела. Старик вернулся к себе. Татьяна Петровна призналась:

— Боюсь я, миленькая, его. Не знаю чего, а боюсь.

— Ой, теть Таня, — сказала Катя, — а я-то, турок несчастный, собралась было вас отрядить за его замуж. Ей-бо! Ой, умереть можно!

Старушка поджала губы, ничего не ответила; Катя, всхлипывая от смеха, прошлась к окну, вскидывая ошалевшие свои глаза на старуху, оделась и направилась в сарай. У сарая остановилась, заметив почтальона, направлявшегося к ним с письмом. В сарае включила свет, разорвала конверт. «Дорогая Катя! Ты, безусловно, будешь в высшей степени удивлена, получив от меня депешу. Но такова жизнь! Сель ави, как говорят французы. Обращаемся мы всегда туда, где нас поймут и оценят. Обращается к тебе студент Московского университета, единственного в стране, Павел Гаршиков…» Катя не смогла дальше читать, буквы прыгали перед глазами, дрожали руки. Успокоившись, она достала письмо и прочитала его до конца. Письмо было коротенькое, в полстранички. «…Я не обращаюсь, Катя, а сообщаю, что я в прежнем своем качестве жив, учусь, безусловно, как и должно быть, хорошо и отлично. Среди моих однокурсников я не самый молодой, и это меня смущало сразу, а теперь нет. Ломоносов тоже начал учиться не с юных лет. Годы мне не мешают. Получил я письмо от Нюры Соловьевой, пишет, что Лыкова ринулась замуж. Об остальном молчит. Меня съедает простое гражданское любопытство: как и что? Только ты можешь не утаивая обо всем написать. Веришь, Катя, я изменился. Я знаю, к тебе был несправедлив. Извини, пожалуйста, если можешь. Сель ави. Я много читаю, слушаю лекции. Но, оказывается, трудно все прочитать. Напиши мне несколько слов. И все забудь. Студент МГУ Павел Гаршиков».