Владимир Мирнев - Дом на Северной

«Вот еще, — озабоченно подумала Катя, понюхала письмо. Она усмехнулась, довольно швырнула письмо в угол сарая: — Вот тебе!»

Катя села на ведро, подумав о Гаршикове, его насмешках над ней, подняла письмо, аккуратно разорвала на мелкие кусочки и положила в карман, обрадовавшись, что хоть так сможет отомстить ему за все обиды.

«Вот так», — с чувством исполненного долга подумала она, направляясь в дом. И весь вечер Катя вспоминала письмо Гаршикова, злорадно и довольно усмехалась так, как будто ей наяву удалось наказать его за прежние проделки.

На другой день Катя как бы невзначай спросила Соловьеву:

— Павел тебе пишет?

— Да ну его. Он, видишь, теперь, когда стал изучать одного ученого — Аристотеля, то точно не может понять, любит ли или нет меня. Пусть он полюбит самого Аристотеля. Пусть. Только я, кажется, Катенька, все-таки люблю. Он приедет в апреле на неделю. К тебе зайдет. Дурак он со своим философом Аристотелем.

О полученном письме Катя не сказала, но в душе она праздновала победу. На все окрики и понукания Моргунчука никак не отвечала. Когда Катя несколько бочонков с протухшими огурцами передвинула от двери, на их место поставила бочонки с квашеной капустой, Моргунчук совсем взбесился:

— Екатерина Зеленая Ивановна, — сказал строго, еле сдерживая свой командирский пыл, чувствуя, как у него мурашки побежали по спине. «Как на войне», — мелькнуло у него. — Не сметь! Как посмела?! Нарушен исторический порядок! Он был до нас, он был при нас, он будет после нас! Незыблемо! Не сметь! Сейчас, когда каждая минута дорога для грандиозных дел, она вон что! Не сметь!

— Катитесь вы подальше со своей минутой! — ответила спокойно Катя.

— Чего ты имеешь в виду? Молчу! — воскликнул искушенный в словесных сражениях. Моргунчук, снял шляпу, торопливо зачесал на розовом черепе реденькие волосики, свирепо буравя глазами женщин. — Молчу!

— А то, — глухо ответила Катя. — Знаю, чего… Вот и хорошо. Молчите. Гаршиков приедет. Знаете?

После этого Моргунчук, демонстрируя деловое усердие, побежал выговаривать следующим рабочим. Его голос слышен был уже на другом конце базы.

Странное было положение у Моргунчука: чем больше усердствовал, тем больше шишек падало на его голову, брошенных своими же подчиненными. Это очень сердило заведующего, но и давало повод вынашивать в своей голове планы мстительной расплаты, после которой всех увольняли, а на базе оставался один он — герой Моргунчук. Но сознание того, что он не всесильный, успокаивало его пыл, заставляя направлять энергию на изобретение мероприятий для небольшого коллектива базы. «Атомная война в условиях города Котелино» пройдена, — думал он горько, мучительно соображая, как же быть дальше с мероприятиями. — Чего-то нужно еще присовокупить в этот год. Теперь бы культпоход на озеро Рицу. Далеко. Денег мешок надо, но главное — запланировать, показать устремления, а там видно будет…»

Катя сама не ожидала от себя такой прыти, но победа над заведующим была одержана в присутствии Нюрки Соловьевой и Марьки Репиной. Теперь Катя старалась закрепить свою победу и до конца выдержать тон с начальником — серьезный, самостоятельный. Но к вечеру, изрядно устав, она уже думала совсем по-другому, жалела, что нагрубила Моргунчуку, можно было обойтись и без намеков, на которые уже не было серьезных оснований. Правда, ходили слухи, что заведующий тайно увез с базы мешков десять картофеля.

Катя не торопилась, она отсидела два часа на уроках и направилась домой. Одна мысль тревожила ее — это мысль о Юре. Он, не попрощавшись, уехал в командировку. И то, что она в тот вечер ушла, не сказав ему ни слова, а он стоял растерянный, глядел ей вслед, казалось ей теперь непростительным равнодушием. И ее воображение вновь и вновь возвращалось к тому моменту, когда светила вовсю луна, от домов на снег ложились резкие, четкие тени, а он ступал рядом, упрашивая ее беречь себя, а она бросила его возле своего дома, ушла к себе. Нет чтобы сказать что-нибудь ласковое, доброе. Она была слишком занята собою, в ее поступках просматривается черствость, эгоизм холодной души.

Она ходила по улицам, но ничего не видела, шла по дороге, укатанной машинами, а видела перед собою какую-то ледяную степь, которую обязана преодолеть, а эта ледяная степь, холодная, белая, и есть она, Катерина, и эта вот степь не позволила в тот вечер поступить так, как велит сердце. Мимо проносились автомобили, сигналили, а одна машина остановилась, шофер высунулся из кабины и закричал:

— Полоумная! Под колеса захотела, курва?!

Катя не слышала слов. В ней тихо, мягкой струйкой, вливался волглый ветерок вечера; подтаявший на дорогах за день снежок песком поскрипывал под ногами; в голове стоял легкий стеклянный звон, и в этом звоне ей чудился голос Юры, слышала она бешено вертящийся ворот колодца — это в тот первый раз, когда Юра набирал воду. И еще что-то, пожалуй, самое важное, которое должно появиться, она должна была понять, ощутить — это важное должно с секунды на секунду появиться. Что же это такое она должна понять, ощутить? Жизнь? Она живет сама по себе. Катя терялась в догадках, вспомнила, как ожидала всю жизнь чего-то, ждала-ждала, нетерпеливо билось сердце… Но ожидания так и остались ожиданиями. Она даже не знает, что именно она ожидала. Иногда в полудреме ей мерещилось голубое от цветов поле, ласковый ветер треплет головки цветов, волосы, солнце низко висит над степью, и пахнет распаренной травой, дрожит прозрачная синяя даль, и оттуда, из этой дали, должен кто-то появиться… Катя неотрывно глядела в эту даль, переступая по цветам, сердце у нее замирало, и вся она, легкая, словно пушинка, вздрагивала от стука собственного сердца, торопилась туда, в синюю даль. Зачем? Что ее там ожидало? Катя просыпалась, испытывая сладостное ощущение от воздуха, цветов и неба.

Катя передохнула у себя во дворе. Сарай был заперт, а значит, овцы и куры накормлены.

Она молча поужинала, посидела, слушая, как дядя Ваня вслух читал какую-то политическую книгу, посмеивался, хитро взглядывая на Татьяну Петровну.

— Нет. Нет. Нет. Ты смотри, баба глупая, в политике не смыслишь, погляди, что делают американцы, — посылают дипломата с якобы научной целью а сами… Нет. Нет. Нет. Ты посмотри только. Куда моим апостолам! Далеко до их изгибов. Вот у меня т а м… Что ни говори, а порядок был т а м. Жизнь в порядке — это есть жизнь в человеческом понимании, ее, как знать, лучшем выражении. Порядо-ок! Так вот т а м был один. Хе-хе! Тоже, с позволения сказать, «дипломат». Может, врет, не знаю. Но говорил такое про их, что не поверишь. Не поверишь. Дипломаты тоже люди, — многозначительно поднял вверх палец Иван Николаевич. — Тоже люди.